Звезда светлая и утренняя

По проходу мимо Слепухина прошаркал валенками прапор по прозвищу Проказа — длинная кадыкастая шея торчит из овчинного ворота, а выше — прямоугольное узкое лицо, ровненькое, без изменений по ширине от узенького лба к подбородку, только сплюснуто снизу — от подбородка к носу — и места для рта почти не оставлено. За прапором грумкали сапогами два краснопогонника, нахохленные в стылых шинелюшечках, шмыгая носами.

Чем глубже по проходу, тем тише Проказа — тоже учитывает, что здесь не чертячьи места, тут «мудозвонами» слишком не разбросаешься, не важно, что любого, кто только посмеет высунуться, потом умнут и укатают, но и самого, если харкнет кто-либо в рожу, свои со света сживут, как Косоглазого сжили, сняли с прапоров и отправили старшиной в наружную охрану, чтоб не смел носа в зону совать («настоящий прапорщик не позволит, чтобы ему морду всякая мразь раскровянила!»).

У телевизора все еще переминаются в упрямой надежде на его чудесное исправление человек десять-пятнадцать, а несколько роются в звякающих внутренностях, постукивая что-то, то и дело включая и выключая — может, заработает.

— А ну разойдись! Чего столпились?

— Телевизор накрылся, гражданин Проказа.

— Я те счас!.. Ты думай, что говоришь!

— А я разве что, гражданин начальник? Я думал, что фамилия такая случилась — фамилию ж не выбираешь. Так, значит, не фамилия, а вроде клички, как у Ленина, скажем?

— Кончай базар, расходись! расходись, говорю!

— А может из вас кто в телевизорах понимает?

— Да что они понимают, тупорылые…

— Одно понятие — рапорт да «как фамилие», тьфу, господи! — ни украсть, ни покараулить…

— Слышь, начальник, привел бы нашего Фазу на минутку — он на пятнашке сидит — телек наладит и обратно веди.

— Я счас тя к нему отведу, умник!

— Во-во, это только и понимает…

— Куда руки тянешь, прапорщик? Положняковый чай пьем, ларешный.

— Это не чай, а чифирь — чифирь не положено.

— Между чифирем и этим чаем такая же огромная разница, как между советским доблестным прапорщиком и пидером вонючим.

— А вот я сейчас попробую.

— Ты куда кружку шкваришь? Эй, куда ставишь — теперь этой кружке в петушатнике место.

— Я счас рапорт составлю, что чифирь пьете!

— Так что, никакой разницы? вот я и говорю…

— Ну, погоди, попадешься на кичу — там я тебя уделаю.

— Вам, гражданин начальник, совсем не к лицу ни угрозы, ни чифири с зеками гонять…

— Ну-ка, воин, обыщи этого умника!

— Шмонаться — это привычно, это — пожалуйста. Эй, мокроносенький, ты глубже, глубже лезь — там у меня штучка одна болтается, так ты помацай, можешь и губами…

Наконец, Проказа поспешно прошаркал обратно по проходу, утаскивая следом солдат. В соседний проход не завернул, а скрылся в каптерке, отослав сопровождающих на мороз.

Слепухин опять попробовал укрыться и нырнуть в тепло.

— Эй, Максим, — громко окликнул Максима Долотова Квадрат, — тебя, что ли, записал Проказа? Пойти поштырить с ним?

— Еще чего? Плиту чая терять, — откликнулся Долото, — Проказа бздехливый и рапорта накатать не должен — он тут у нас чифирек похлебал…

— Смотри, Максим, как знаешь… Отрядник за тобой из всех дырок пасет…

Отдельные громкие всплески угасли, втянувшись в ровный однообразный шум, к которому Слепухин давно привык и не только привык, а не замечал совсем, именно его полагая тишиной и безмолвием. Настоящая же тишина, когда случалось в нее попадать, выскочив среди ночи по нужде, оглушала, нестерпимо била по ушам скрипом снега, своим же кашлем, и только опять в бараке привычно залепляла душная ватная глухота.