Звезда цесаревны. Борьба у престола

— Мало ли что было, но теперь... Да что мне с тобой толковать, ты всё равно ничего не поймёшь, вы с мужем такие игноранты, такие изуверы, вы — за старые русские нравы и порядки, вы — за обскурантизм и неподвижность во всём, а я — за свободу, за свет, за прогресс; нам никогда не сговориться, да и не надо. Есть люди, которые меня понимают и с которыми я во всём схожусь, и теперь, слава Богу, люди эти у власти и всё в вашей России повёрнут по-своему... Сам князь ничего не значит — будет то, что захочет наша красавица, наша очаровательная княжна и её брат... Поди сюда, посмотри на неё, какая прелесть! Есть ли на свете человек, который мог бы устоять перед её обаянием! Я — женщина, а до безумия в неё влюблена, что же сказать про мужчин! Посмотри, посмотри! — продолжала она, таща за руку дочь к растворённой двери и указывая ей на блестящую группу, окружавшую красавицу с большими смелыми глазами, в роскошном розовом атласном наряде, которая, обмахиваясь веером, с усмешкой выслушивала пригнувшегося к ней молодого брюнета в синем бархатном французском кафтане, расшитом тонким золотым узором, в огромном модном белоснежном парике, обрамлявшем продолговатое свежее лицо с тонкими правильными чертами. — Это граф Мелиссино, одному только ему она так улыбается, одного только его она терпеливо выслушивает и только над ним не смеётся, потому что она его любит... Как он счастлив! Как все ему завидуют! Да, такую супругу не стыдно будет показать в Европе! Я сама выросла в лучших польских домах и знаю много гоноровых пани, но такой пенкной, такой ладной паненки, с такой полурой, как наша княжна, даже я не видывала. Что же после этого говорить про здешних ваших боярынь, которые ни стать, ни сесть не умеют грациозно, ни одеться, ни причесаться, ни разговаривать, еле-еле по-французски лопочут, а по-итальянски двух слов не умеют сказать... Сколько раз советовала я Меншиковой Марье пример с княжны Долгоруковой брать и учиться у неё светскому обращению, но разве такая дурочка могла это понимать! Да что уж про Меншикову толковать, когда и твоей цесаревне до нашей красавицы далеко...

— Мне пора домой, — прервала её Лизавета, которой было невтерпёж дольше выслушивать болтовню матери. — Я приехала, чтоб узнать про вас, теперь я знаю, что вы живы, здоровы и в безопасности, мне здесь делать больше нечего...

— Как? Ты не хочешь воспользоваться случаем быть представленной княжне?! — изумилась пани Стишинская.

— Ни мне, ни ей этого не нужно, — угрюмо возразила Лизавета.

— Ну, знаешь, это уж совсем глупо с твоей стороны! Долгоруковы теперь — всё, княжна могла бы тебе быть полезной... может быть, больше цесаревны, кто знает! Я у неё в большом фаворе, она из-за меня обласкала бы тебя, ведь, как-никак, а всё же я тебе мать и сумею так тебя отрекомендовать моим новым покровителям, что они и тебя полюбят, да и мужу твоему протекцию окажут...

Но Лизавета её уже не слушала — не оглядываясь, выбежала она из приёмной, прошла покои, отделявшие половину княжны от апартаментов её родителей, поспешно спустилась по парадной лестнице и тогда только вздохнула свободнее, когда смогла вскочить в карету, которую еле поспевавший за нею лакей подозвал к крыльцу.

Мать! Она всё ещё считает себя её матерью... после того, как она все свои права уступила чужим, когда дочь её была ещё совсем маленькая и во всём нуждалась: в любви, в ласках, в воспитании, в добрых правилах, в познании Бога, в родине... Всё это ей дали чужие, не только по крови, но и по племени! Её, польку и сироту, подобрали русские и взлелеяли, как родное дитя... Вот её близкие, её родные! Нет у неё другой матери, кроме той старушки, что теперь денно и нощно за неё молится и печётся о её ребёнке, нет у неё других родных, кроме русского человека Петра Филипповича, не побрезгавшего взять её, несчастную сироту-иноземку, в жёны, давшего ей своё имя, сделавшего из неё русскую дворянку... а эта вертихвостка, ловкая крыса, которая чутьём догадывается, от кого ей бежать и к кому приткнуться, чтоб всегда быть сытой, нарядно одетой, наслаждаться всеми земными благами на чужой счёт, проходимка без роду и племени, с лёгким сердцем променявшая святое православие на папизм, — какая она ей мать?! — мелькало в голове Лизаветы Касимовны в то время, как карета цесаревны мчала её по улицам города к дворцу на Царицыном лугу.

VII

Суд над Меншиковыми свершился. Их лишили всех земных благ и сослали в Раненбург, где им оставили имение, в котором они были обречены на строгое заточение.

Невзирая на жизнь, полную волнений во время этих событий, невзирая на то, что у всех, как во дворцах, так и в хижинах, одно только было на уме и на языке; несчастье павшего временщика и радость мщения за вынесенные от него гонения и обиды, цесаревна не забыла своего обещания и устроила Ермилычу свидание, с глазу на глаз, с царём.

Что именно произошло между сыном казнённого Петром Бутягина и Петровым внуком, осталось тайной.