Звездные гусары: из записок корнета Ливанова

“Она права, – подумал Штофреген. – Когда я был здесь со Стефанией, колокола звонили, и часы на башне били, мы слышали их так явственно, словно находились на центральной площади, а не в лесу. Колокол означает, что человек дома. А отсутствие его означает, что человек забрел очень далеко от родного дома, невероятно далеко… опасно далеко…”

– Какая странная ночь! – продолжала Татьяна Николаевна. – Если угадать, какая в ней музыка, то можно все. Вы это чувствуете? Если только не ошибиться, то в награду получишь всесилие. – Она выгнула спину, запрокинула голову к небу. – Нужно только уловить, чего ожидает от нас ночь.

Штофреген боялся теперь даже вздохнуть. Он сидел на краю бревна, ощущая близость Татьяны Николаевны, – иногда она непроизвольно касалась его коленом или локтем.

Она говорила:

– Я сейчас заканчиваю курсы медицинских сестер, но хочу учиться дальше и действительно стать врачом. На курсах мне сказали, что у меня способности. Я и сама ощущаю. Не способности, может быть, но склонность. Но вообще я еще не решила. Есть дальние территории, колонии, там, наверное, случаются эпидемии… или даже колонии прокаженных… Когда я о таком думаю, я пьянею. – Она глубоко вздохнула и засмеялась. – Это совсем не то, что я вам рассказывала про бедного господина Чельцова, хотя и то – отчасти правда. Нет, мне представляется нечто куда более грандиозное! Я думаю о кордонах, о заграждениях из тяжелых машин, о солдатах с пыльными лицами, о больных в продуваемых ветром палатках… И только врачи по-настоящему живы среди всего этого, только им внятен смысл происходящего. Это их мир. Только их! И в этом страшном мире они – добрые боги, раздающие жизнь и спасение всем, без разбора личности, чина и звания.

У Штофрегена вдруг закружилась голова. Он покачнулся и неловко ухватился рукой за бревно, но все же не удержался и упал на землю.

– Вот черт, – сказал он.

Татьяна Николаевна лениво повернулась к нему.

– Что же вы не встаете? Сыро – вы простудитесь.

Штофреген продолжал лежать неподвижно. Его рубашка быстро пропитывалась влагой.

– Хотел бы я заболеть чем-нибудь заразным. Вы бы тогда меня лечили.

– А симулянтов я бы расстреливала.

– Я не симулянт, – сказал простертый среди сырой травы Штофреген. – Впрочем, убейте меня…

* * *

В любом городе всегда найдется место, которое за века, сколь много бы их ни протекло, не претерпевает никакого изменения, ни внешнего, ни содержательного. Подобно тому, как в одном семействе постоянно рождаются уроды со вздернутым плечом или одной короткой ногой, так и в каком-нибудь здании, даже при частой перемене владельцев, может существовать только трактир. И если заведется там, к примеру, шляпный магазин, то сразу же разорится; а верни на место трактир – и дела необъяснимо пойдут на лад.

К таковым зачарованным местам, несомненно, относился царскосельский трактир “Пятница”, расположенный неподалеку от передвижного зверинца (уже лет пять как обосновавшегося и явно не предполагавшего передвигаться куда-то еще). В зверинце этом не только показывали плененных животных, но также по субботам устраивали представления с дрессированными питомцами, а в иные дни недели проводили научные лекции.

Аркадий Рындин, племянник известного архитектора, подвизался там на роли обезьяньего укротителя, как он значился на афишах, хотя в семействе, и особенно на обедах у дядюшки, он носил имя ученого-биолога, специалиста по приматам.

С молодыми офицерами Аркадий сошелся в упомянутом трактире “Пятница”, где те вкушали горячие щи с чесночком и сметаной.

– Позвольте к вам подсесть, – молвил Аркадий, возникая вдруг возле их стола.

Оба друга воззрились на него удивленно.

– А что, – сказал наконец Кокошкин, – других мест свободных нет? Нам не слишком удобно ваше общество.

Аркадий добродушно развел руками.

– Увы. – И добавил: – Да я бы ушел в другой трактир, но времени нет: голоден до смерти, а через полчаса смотр генеральной репетиции.

Кокошкин невольно поддался обаянию Аркадия и отодвинулся на скамье, давая тому место.

– Вы, позвольте узнать, актер?

Аркадий проворно уселся, и половой тотчас поставил перед ним цыпленка в горшочке.

– Нет, я не актер, – сказал Аркадий, приступая к цыпленку. – Я биолог.

– В таком случае желаю вам удачно одолеть эту курицу, – сказал Кокошкин.

Штофреген вдруг заинтересовался:

– Биолог? Вы какую фауну исследуете?

– Обезьян, – с достоинством отвечал Аркадий.

– Голубчик! – вскричал Штофреген, пораженный до глубины души какой-то новой мыслью. Крик его прозвучал так неожиданно, что Кокошкин поперхнулся щами. – Голубчик! Обезьяны! Вас-то мне и надо! Позвольте теперь узнать ваше имя.