Звездочет поневоле (СИ)

В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. «Он вернется?» – дрожащим голосом спросит малыш, но его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. «Пух, где же ты?». На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: «Меняю сей мир на трусы».

Вечер, наполненный странностью и предопределением привели его в римский театр, где в полумраке зала испытав утомление, вдался в безразличное ему сновидение, а уж после решительно под самым потолком прогонял час в окружении интенсивно собирающихся гостей. Поведя головой в сторону, опешил от неожиданности, ибо в третьем ряду сидела ожидавшая Борода, в коричневой фетровой шляпе, напряженно поглаживая свой бежевый саквояж. «Матерь Божья! А что здесь делают любители церковных угодий? Неужто срывают роялти? В каком смысле срывают?». Глаза Бороды двигались со страстью, ударяясь о фигуры только вошедших в зал зрителей, с коими он любезно здоровался, слегка приподнимая себя вместе с зажатым в руках саквояжем. «Ох, эти танцы Матисса!», – подумалось Шуге, от своей минутной дурости он возжелал окликнуть знакомого, но, правильно опомнившись, вернулся на свое зрительское место, приказав: «Глупец, ты что, забылся? Проснись».

Резко погас свет, и все присутствовавшие, наконец, успокоились, захлопав в ожидании представления, а после еще долго провоцировали нескладную тишину – точечно покашливали в сторону сцены. В маленьком зале было довольно зрителей, порядка семисот человек, в основном те, кто был лично знаком с дивой, и все они удивительным образом были мужского пола. Нервное и весьма растолстевшее конферансье во фраке огласило на немецком языке суть сборища, и в ответ обрушилось обоюдное зрительское приветствие.

Полная загадки и пронизывающих жестов на сцене появилась средних лет женщина, одетая явно в секреты силуэта, она мудрено влачилась, неся облако впечатления на собравшихся однообразных гостей. Шуга решительно подчеркнул ее стройное колено, красоту лучевой кости, запястий, кисти рук, длинную лебединую шею, и эффектно спадавшие на ее узкие плечи философски лилового цвета волосы, заставлявшие одновременно задуматься, как о бытие, так и о личностном.

Генриетта Изольдовна Фрюштук курила на сцене, сквозь черный мундштук. Отпускала серьезные шутки низким до пота сексуальным голосом, пела под перебирающие клавиши растолстевшего жаркого конферансье довольно скупо, но с пробирающей силой, в эти минуты ухо Шуги ушло на расстрел без чьей-либо подписи, когда же остальная часть зала завораживающе сострадала своей героине. Он только вымолвит: «О, моя Элла», – и хозяйка ночи зачтет следующее, пробив всех собравшихся сильнейшим взглядом из своей театральной коллекции: