Звездочеты

В летних лагерях Ким почти не замечал ни весенних, нарядных и счастливых берез, ни ландышей, живыми ароматными колокольчиками населявших лес, ни полевых дорог, катившихся с холма на равнину, где в открытом артпарке, молча, задрав к солнцу зачехленные стволы, стояли гаубицы. Он уже всей душой сроднился с формулами грозной стрельбы, в которых с дотошной тщательностью учитывались и вес заряда, и малейшее дуновение ветерка, и едва уловимые колебания температуры, и характер цели, по которой ведется огонь. И не только сроднился — в голове уже возникали замыслы новых формул, еще более точных и простых.

У Кима не оставалось времени на письма, да он и не любил писать их, и потому, взволнованный его молчанием, отец заказал разговор по междугородному телефону. При этом он учел, что в летних лагерях, естественно, нет переговорного пункта и что для разговора нужно обязательно ехать в город.

Получив извещение, Ким растерялся. За семь месяцев службы он ни разу не делал даже попытки отпроситься в увольнение и с удивлением смотрел на тех курсантов, которые прямо-таки рвались за пределы военного городка. Ким настолько ценил время, что сама мысль о возможности поехать в город пугала его своей бессмысленностью и бесплодностью. И теперь, глядя на бланк извещения, он недоумевал, почему отцу вздумалось тревожить его, отнимать целый вечер из его самостоятельной работы над теорией артиллерии. Вначале он решил было не придавать этому извещению ровно никакого значения, но его вдруг обожгла мысль: а что, если что-то случилось дома, ведь не стал бы отец ни с того ни с сего заказывать телефонный разговор. Может, заболела мама? Нет, он не может томиться в неизвестности, все равно книги теперь не полезут в голову, пока не узнает, в чем дело. И Ким отправился к командиру взвода.

Жердев без всяких расспросов подписал увольнительную. Ему очень хотелось сказать при этом, что курсант Макухин своей дисциплиной и старанием зарекомендовал себя только с положительной стороны и что он, младший лейтенант Жердев, отпуская его в город, вполне ему доверяет. Но, посчитав, что такие слова, чего доброго, вскружат голову курсанту Макухину, он промолчал и лишь сказал на прощание:

— В двадцать три ноль-ноль быть во взводе. Хоть ползком. Ясно?

— Ясно! — подтвердил Ким.

— Разговор с юной москвичкой? — уточнил Жердев и понимающе улыбнулся.

— Нет, с отцом. — Ким покраснел.

— С отцом так с отцом, — подбадривающе сказал Жердев. — Кстати, кто он, ваш отец?

Ким ответил, что редактор, назвал газету.

— Неужели? — искренне удивился Жердев. — Что же вы мне раньше не сказали?

Ким пожал плечами — с какой стати он должен оповещать всех о том, кто у него отец. Он хотел идти по жизни сам, не опираясь, как на костыли, на поддержку родителей.

— Разрешите идти? — негромко спросил Ким.

— Идите, курсант Макухин. — В голосе Жердева прозвучала необычная теплота. Он долго смотрел вслед Киму, будто от него по тропке, размытой ночным дождем, удалялся не курсант Макухин, а Макухин — редактор известной газеты.

От лагеря до дачной трамвайной остановки Ким пошел пешком. День был пасмурный, безветренный, и дорога не успела высохнуть. Из лужиц выглядывали мокрые листья подорожника, глазастые ромашки. Среди набиравшей силу пшеницы тосковали березы. Кажется, впервые за все время Ким замечал все это, радуясь встрече с природой, длинной дороге и своему одиночеству. Артиллерия была непримиримой соперницей природы, но сейчас она нежданно сдалась, позволив Киму привольно дышать чистым воздухом весеннего русского поля. Каждый день радио и газеты сообщали тревожные вести, но Ким как-то свыкся с ними, зная, что такие вести они приносили и прежде. И даже призывы политрука быть наготове и о том, что «больше пота на ученье — меньше крови на войне», воспринимались Кимом как призывы, всегда, в любое время необходимые в армии, а не только именно сейчас, в эту весну сорок первого года.

Трамвая пришлось ждать долго. Дачники разбрелись по лугу, собирая полевые цветы. Ким одиноко стоял в стороне, пораженный внезапно открытой им красотой ранней весны.

В березовых рощах цвели ландыши, их аромат ощущался даже здесь, на трамвайной остановке. Май был теплый, росистый, с негромкими дождями. Грозы тоже были негромкими — молнии полыхали в почти недосягаемой глазу вышине, посылая на землю слабые всплески угасающего, будто отраженного, света. Приглушенные, усталые раскаты грома звучали в лесах необычно беззлобно.

Все это отчетливо восстановилось в памяти Кима именно сейчас, и он со счастливым чувством порадовался тому, что ничто, чем бы ни увлекался человек, как бы самоотверженно ни отдавался любимому делу, — ничто не может одолеть всесильную мощь природы.