Звездолет с перебитым крылом

Вокруг дома Толстой забор из резного штакетника, сам дом кирпичный, с двумя гаражами, с железными воротами. Без собаки. Зачем Толстой собака, когда она сама убивает кулаком лошадь?

Дюшка остановился.

— Передумал? — спросил я как можно ехиднее.

— Нет, просто…

Дюшка замялся, потом решительно толкнул дверь.

Мы вошли во двор.

Толстая сидела на скамеечке и разбортировала колесо от «жигулей». Машина стояла тут же, приподнятая на деревянные подставки. Домкрата рядом не валялось.

— Чего пожаловали? — спросила Толстая.

Толста́я по виду не шибко то́лстая. На это многие попадаются — те же солдатики или химики, которые картошку на перроне едят, а потом норовят быстро запрыгнуть в отбывающий поезд. Толстая запрыгивает следом и молотит неплательщика до сорок девятого разъезда. А так она средних размеров, только руки выдают мощь. Руки у нее страшные, видишь такие и понимаешь — лучше не связываться. Все-таки Дюшка хотя и трус, но не совсем, я бы к Толстой идти не решился.

— Здравствуйте, — вежливо сказал Дюшка.

Я тоже поздоровался, нам же здоровья Толстая желать не стала.

— У нас к вам дело. — Дюшка сразу достал деньги.

Толстая молчала, а Дюшка принялся рассказывать. Он, как оказалось, сочинил целую историю. Про то, как к нему приехала сестра из Самарканда, больная туберкулезом, девочка лежит, не вставая, пьет клюквенный кисель. А по ночам она плачет во сне, а по утрам хочет понюхать букет роз. Девочку лечат чагой, но пока улучшений не видно.

Врал он не очень умело, не думаю, что такая женщина, как Толстая, поверила в настолько жалкую историю. В придачу Дюшка пошел безобразными розовыми пятнами, словно его пробило моментальным лишаем. Это было позорно. Не лишай, а вот все, что происходило: вранье, унижение, глупость. Но я не ушел.

Дюшка продолжал врать про туберкулезную из Самарканда, Толстая слушала. А я стоял чуть в стороне, чтобы бежать. Когда Дюшка стал заходить на второй круг, Толстая сказала:

— Жаркое лето.

Она вырвала из покрышки камеру, как выдирают кишки из налима, честное слово. Одним движением. Дюшка вздрогнул, да и у меня горло заболело.

Не знаю, что за день такой был, наверное, Дюшкин день: Толстая отбросила в сторону камеру, подошла к Дюшке и забрала у него деньги, не считая, сунула в карман.

— У меня картошка сохнет, — плюнула Толстая. — Четыре гребня. Земля окаменела, надо растормошить.

— Само собой, — тут же ответил Дюшка. — Четыре гребня — всего-то.

— Тогда поехали.

Толстая выкатила из второго гаража черный «Днепр», закинула в него две окучки, завела мотоцикл и повезла нас на реку, за железнодорожный мост. Через пятнадцать минут мы оказались на берегу Соти. Тут были нарезаны участки для картошки, целое поле под них распахано. Толстая вручила нам мотыги и сказала:

— К шести вернусь. Смотрите — четыре гребня! — И Толстая показала нам свои железные пальцы.

— Конечно, — улыбнулся Дюшка.

— Вон до той рябины. — Толстая ткнула мизинцем в горизонт.

И укатила.

Четыре гребня. На нашем участке гребни короткие, я четыре штуки прохожу за час, способ особый придумал: зажимаешь окучку под мышкой и как плугом. Но тут этот способ не прокатил бы. Каждый гребень был метров по сто пятьдесят. Земля здесь глинистая, под солнцем она потрескалась и превратилась в черепки, а эти черепки слиплись в панцирь, через который с трудом пробивались бледные картофельные ростки.

Дюшка с воодушевлением подхватил мотыгу и поглядел на меня.

— Нет уж, — сказал я. — Твоя идея, ты и паши.

— Ладно, — пожал плечами Дюшка. — Чего тут пахать-то? Раз плюнуть…

Он принялся за работу, а я отошел в тень далекой рябины.

Дюшка работать не умел. То есть он умел работать, но паршиво, как работают на пришкольном участке. Хотя и старательно — совершая много лишних движений, поднимал окучку выше головы, обрушивал ее на землю…

Глина была сильнее. Дюшка не окучивал, Дюшка ковырялся, барахтался в глине мелкими неловкими движениями. Вот если бы часовщика вдруг перевели в молотобойцы, он так бы, наверное, в кузнице кувалдил.

Дюшка старался полчаса и продвинулся за это время метров на пятьдесят. Виду он старался не подавать, но все чаще и чаще поглядывал на меня.

Было понятно, что Дюшка не справится. За три дня он тут не справится, не то что за один. Я хотел уйти, я тут непонятно зачем…

Я всегда остаюсь.

Через час я ощущал себя батраком на хлопковой плантации. Мы прошли полтора гребня. Я подцеплял и переворачивал большие куски глины, дробил их в мелочь, а Дюшка за мной нарезал борозду. Это было тяжело. После сорока ведер воды особенно. И каждые пять минут я хотел все бросить и жалел, что вообще согласился. Но я не люблю бросать начатое, поэтому я ждал, когда Дюшка спечется. Он, собака, терпел. Сорвал кожу на руках и терпел. У него в красноту обгорела шея, и терпел. Лицо у него было в пыли и в грязи, терпел. Дюшка терпел.