Звездопад

Разыгравшись, жеребенок крест-накрест пересекает зеленый склон: взбегает вверх, оттуда — галопом вниз, к скале, нависшей над лугом. Хочет обогнуть скалу, но не решается. Оглядывается на мать. Нельзя?.. Иногда мать ржет так громко, точно гром гремит. Нельзя… Жеребенок грустной рысью трусит к оврагу. Заглядывает за обрыв, но бабочки там уже не видно. Зато по берегу ручья, подергивая хвостом, прыгает трясогузка и клюет что-то в песке. Жеребенку хочется сбежать по склону к ручью и спросить у птички, куда делась красавица бабочка, но он знает, что мама очень рассердится, и, расстроенный, покидает обрыв…

А когда жеребенку хочется молока, он сразу добреет к матери и думает, что на нее он тоже немножко похож: хотя бы храпом и глазами…

Сытый, усталый сосунок валяется на траве, задирая ноги и брыкаясь, чешет спину, потом ложится на бок и сквозь полудрему слышит, как пасется его мать. Мать, на которую он немножко похож.

«Не валяйся, — фыркает кобыла. — Ты уже большой».

Жеребенок кладет голову на землю, трется щекой о траву, смежает веки и вспоминает, как большая и прекрасная бабочка слепила крылышки за спиной, словно прилетела на одном крылышке… Но разве мама даст разглядеть толком: одно у нее крылышко или два! И к трясогузке не подойти, потому что ему запрещено спускаться в овраг; он даже не может увидеть, что делается вон за той горой. А внизу, на дне оврага, растут желтые цветы на высоких стеблях — у него на ногах золотится их пыльца, — и бабочки слетаются к цветам…

Стоило сгуститься сумеркам, как жеребенок уснул. А когда он раскрыл блестящие, как спелый чернослив, глаза, взошла огромная луна. На лугу выпал иней, и было холодно. Кобыла опять щипала траву, но то и дело вскидывала голову и пофыркивала.

«И что она все фыркает, — удивился жеребенок. — Я же около нее».

Кобыла объела всю лужайку вокруг сосунка и теперь выщипывала короткие остатки травы.

«Ну и напрасно. Я ничуть не испугаюсь, если она отойдет подальше».

Жеребенок приподнялся, вскочил на длинные тонкие ножки; от холода по всему телу пробежала дрожь, и он шагнул вперед.

«Надо побегать, согреться. Пусть мама знает, что мне и ночью не страшно».

Жеребенок смешно заржал, выгнул длинную шею, отвернул голову и поскакал, выставляя грудь.

Кобыла насторожила уши, фыркнула: «Что это ты ржешь среди ночи!»

«Удивительно, — подумал жеребенок. — А если я иначе не умею?» — И он опять смешно заржал и пустился галопом.

Кобыла топнула ногой; топнула тише, чем днем, но строже.

«Вот дела!.. Не могу же я усесться на собственный хвост, как собака, и сидеть!»

Тут над лугом показался светлячок.

«Ах, какая красота!..» Синие, как сливы, глаза жеребенка просияли, и он пошел за светлячком. Светлячок загорался и гас, загорался и гас, загорался и гас. «Вот если б я поймал его, — думал жеребенок, — спрятал бы в челке или в ухе, а утром принес бы бабочке, тогда она обязательно раскрыла бы крылышки и позволила бы ее понюхать».

Светлячок летит. Загорается, гаснет, загорается, гаснет, и бежит за ним сосунок, бежит… Бабочка, наверное, никогда не видела светлячка — ведь она спит по ночам, и очень удивится и обрадуется. Раскроет свои крылышки, и он разом вдохнет запах всех цветов на свете…

Кобыла фыркнула.

«Мама ночью не ржет, боится. А я похож на отца. Я смелый, и я не делаю ничего плохого. Я только хочу поймать светлячка, чтобы завтра утром…»

Поодаль, на краю поляны, загорелись два огромных светлячка. Загорелись и не погасли.

«Вот чудеса!..» И жеребенок неуверенно затрусил к двум огонькам.

Никаких светлячков. У оврага над обрывом стояла рослая темная собака с горящими глазами.

Жеребенок был в большой дружбе с собакой хозяина. Правда, мастью они не очень-то похожи, но какая разница? Собака есть собака… Только сейчас жеребенок почувствовал, как он соскучился по своему другу. Что может быть на свете лучше друга, в особенности если друг — собака?

«Наверное, и ей стало скучно, — подумал жеребенок, останавливаясь неподалеку. — Вот и ладно. Ведь мама разрешает играть с собакой…»

Собака подошла совсем близко и присела.

«Очень уж у нее глаза горят. И хвостом вон виляет, и слюну глотает. Верно, радуется…»

Собака обежала жеребенка кругом. Потянула ноздрями воздух. Потерлась об него. Это вышло не совсем по-собачьи. Потом пошла к оврагу и остановилась, оглядываясь: пошли, мол, побегаем у ручья.

Жеребенок фыркнул: почему бы и нет, — и потрусил за ней.

Собака вскинула уши торчком, притихла. Глаза ее вспыхнули ярче.

Жеребенок обмер.

С луга послышалось встревоженное ржание кобылы. «Ты что там делаешь?» — спрашивала мать.

Но жеребенок решил хоть в этот раз ослушаться мать, наловить с собакой светлячков и утром отнести их бабочке.

И, выставив грудь, он припустил в сторону луга: давай, мол, сперва светлячков наловим, а потом…

Собака вдруг повернулась прыжком, оскалила зубы; глаза у нее сделались совсем как уголья, и она коротко и сердито взвыла.

Жеребенка так и передернуло. От хозяйской собаки он не слыхал ничего похожего. «Ничего, — сказал себе жеребенок. — Ничего. Верно, она не хочет лаять ночью…»