Звонарь

Смерть старого антиквария заставила его увериться в неизбежности осуществления мечты всей жизни и в то же время познать тщету его. Не лучше ли жизнь? Есть наслаждения, о которых он никогда не думал: они вполне удовлетворяют других людей. Ван Гуль тоже, подобно ему, не звал их и отрекался от них ради цели, которая существовала только в нем самом. Он был первым апостолом возрождения Фландрии, но скоро стал смотреть на свое увлечение, как на прекрасную иллюзию. Жорис предвидел, что и он в свою очередь отвернется от этого. Его культ Брюгге был бесполезен, как культ гробниц.

Жить! Нужно было жить! Жизнь так коротка! Колокольня обессилила его и заставила полюбить смерть. Теперь он чувствовал, что ежеминутно удаляется от возможности быть счастливым. Он поднимался теперь на башню, терзаемый сомнением. Он жалел, что покинул жизнь. Его призывали к жизни какие-то таинственные обещания. Он казался себе мертвецом, когда поднимался по узкой лестнице, в жутком мраке склепа. Исполнив свою обязанность, он не оставался больше на колокольне. Когда он спускался, ему казалось, что на вершине башни он принадлежал смерти.

II

Годлив, поселившись в жилище Жориса, внесла в него успокоение. Барб стала сдержанней, укротила свой раздражительный характер, не нападала с обычной яростью на своего мужа: присутствие сестры принудило ее к этому, и в то же время оно развлекало ее. Кротость заразительна! Годлив была молчанием, вошедшим в лес, кубком фульского царя, упавшим в море. Она казалась такой ясной, со своим средневековым лицом, лбом, гладким и чистым как стена храма с прекрасными золотистыми волосами. И ее ласковый голос, никогда не омрачавшийся нетерпеливыми нотами. Ее ровный характер, покорный, как воды каналов, отражающие облака и жилища. Год-лив тоже отражала в себе спокойствие.

Старый дом Жориса, осененный трепетавшими деревьями, наполнился миром, ясностью воскресных дней. Чары Годлив действовали. Она исцеляла и примиряла Жориса и Барб, как сестра милосердия двух больных.

Поняла ли она безмолвную драму? Влекло ли ее сострадание помочь им? Или это было бессознательное влияние ее светлой доброты?

Заря занялась в доме Жориса. Особенно он сам радовался неожиданному миру. Казалось, что все изменилось, словно он вернулся из скучного путешествия и возвратился в родной дом. Он стал любить жизнь и людей. Он чаще уходил гулять и не посещал больше траурных набережных, церковных кварталов. Он не избегал больше прохожих, стал общительней, интересовался уличными происшествиями. Он не узнавал самого себя. У него были совсем другие глаза. Раньше он видел только поблекшие краски. Жизнь увядала на его глазах. В этом виновата была раздражительная, жестокая Барб, которая обманула его, разочаровала. Женщина – стекло, сквозь которое глядят на жизнь.

В дом вошла новая женщина. Он был взволнован, как всякий мужчина, еще не старый, когда в его дом входит новая женщина…

Борлюйт чувствовал, что его дом стал светлей и теплей. Большие глаза Годлив были новыми окнами, раскрытыми настежь. Печали исчезали из его мрачного жилища. В нем раздавались голоса, звонкие, как голоса, звучащие среди развалин. За обедом много разговаривали. Жорис излагал свои проекты. Годлив интересовалась ими и вовлекала в разговор Барб. Иногда она вспоминала об отце, то по поводу его любимого кушанья, то по поводу какой-нибудь победы дела. Эти воспоминания соединяли их. Они все любили старого антиквария, сожаления о нем делали их близкими друг другу, словно они окружали, взявшись за руки, его могилу.

Проходили месяцы. Борлюйт все больше поражался кротостью Годлив. Она всегда была кроткой, даже тогда, когда Барб хотелось раздражить ее чем-нибудь. У нее был ровный ангельский характер. Ее голос звучал, возвышаясь и замирая, подобно взмахам большого белого крыла. Ее слова были всегда невинны. Голос ее успокаивал, как дуновение с неба. Борлюйт понимал теперь, почему Ван Гуль так любил ее, так ревниво оберегал. Она была, как ангел, и делала жизнь его преддверием рая.

Борлюйт сравнивал обеих сестер. Барб – жестокая католичка. Годлив полна кроткого мистицизма. Одна была испанкой: она любила причинять страдания, любила пытки, инквизицию, кровь, ее тело жгло, как костер, ее губы были красны, как рана. Другая была белокурой фламандской Евой Ван-Эйка и Мемлинга. Но они все же были похожи: века и наследственность смягчили влияние примеси чужой крови. Они походили друг на друга чертами лица: те же орлиные носы, высокие, гладкие, спокойные лбы, северные глаза цвета воды каналов. Они походили на отца и, следовательно, друг на друга.

Но у них были разные характеры. Цветок в тени или под солнцем, родившийся днем или ночью…