Звонарь

Дни проходили быстро и как зачарованные. Разве влюбленные – праздные люди? Они очень деятельны. Они соединяют друг друга. Они хотят все знать друг о друге, осведомляются друг о друге ежеминутно, раскрывают цветок каждой мысли, видят малейшее облачко, затемняющее ее. Каждый из них живет двойной жизнью.

Они о многом должны рассказать друг другу. Всю их жизнь, начиная с детства, все, что они видели, чувствовали, желали, о чем мечтали, плакали, что любили, все свои сны и даже кошмары, все без исключения, подробно, со всеми оттенками, потому что они ревниво относятся к самому отдаленному прошлому, к самой ничтожной тайне. Священная обнаженность любви! Душа тоже снимает свои покровы, один за другим.

Жорис видел в Годлив только кротость. Очаровательное создание!

Она во всем соглашалась с ним и проявляла светлый разум.

Жорис спрашивал Годлив:

– Ты, значит, первая полюбила меня?

– Да, и сию же минуту, как только ты вошел в дом моего отца.

– Почему ты не сказала мне об этом?

– Почему ты этого не заметил?

Они оба чувствовали, что им надлежало соединиться не сразу. Жорис думал о колокольне, о колоколе Соблазна, внушившем ему страсть к Барб, о таинственных заклинаниях башни, с которой он спускался, растерянный, спотыкавшийся, близорукий.

Он грустно сказал, словно говоря сам с собой:

– Я так часто был слепым в жизни!

Потом спросил Годлив:

– За что ты меня полюбила?

– За то, что ты был так печален.

Она рассказала ему, что в детстве, когда она училась в пансионе, она один раз тоже полюбила, побуждаемая к этому состраданием. Она училась в монастыре урсулинок. Там был законоучитель. Он был уже не молод и некрасив. У него был широкий нос, щеки, покрытые жесткой черной щетиной. Но глаза его были печальны. Казалось, что его сердце было гробницей. Пансионерки находили его некрасивым и смеялись над ним. Видя, что он антипатичен всем, она заключила его в свою душу и примерно вела себя во время его уроков.

Он был ее духовником, она часто ходила к нему исповедоваться. Он отпускал ей грехи, обращался к ней с нежными, кроткими словами: «Милая подруга, милая сестренка». Те дни, когда она не видела его, казались ей пустыми и длинными. Когда он входил в класс или в церковь, она краснела и бледнела. В дортуаре, в зимние вечера, она думала о нем и писала его имя на замерзших стеклах окна: оно, казалось, рождалось в кружеве.

Не было ли это любовью?

В это время ей пришлось выслушать ужасающую проповедь о грехе и аде. Она не сомневалась, что это именно ей Бог угрожал, заставлял священника рисовать перед ней картины, окрашенные пламенем и серой. Она сознавала, что совершала смертный грех, кощунство, полюбив священника.

Жорис слушал ее любопытную историю, наивную, как легенда. Он представлял себе Годлив ребенком, с золотистыми косами, с видом маленькой мученицы, жертвы своей собственной доброты, жажды утешать других.

– Я устрашилась, – продолжала она, – и на другой же день стояла на коленях в исповедальне перед тем, кого я еще любила. Я его все еще любила, несмотря на угрозы Бога. Я его любила даже в ту минуту, когда я должна была произнести сама над собой осуждение.

– Отец мой, у меня на совести большой грех и я не осмеливаюсь сказать вам о нем.

– Почему же? – сказал он. – Мне вы можете все сказать.

– Нет! В особенности вам я не осмелюсь признаться в этом.

– Говорите! Это нужно, – продолжал он. – Вы, ведь, не хотите огорчить сердце Бога? Не хотите огорчить и меня?

Тогда я не вытерпела. В его голосе было столько грусти, казалось, что в нем зазвучали все горести прошлого. Покраснев, я призналась:

– Отец мой, я люблю.

– Бог не запретил любить. Кого вы любите? И почему вы знаете, что любите?

Я замолчала и не осмеливалась продолжать.

Он стал настаивать, искусно заставляя меня говорить, бранил меня, огорчался и печаль его потрясла меня, укрепила меня. Словно совлекая со своего сердца непосильную тяжесть, я быстро прошептала:

– Я люблю вас.

Священник не улыбнулся и стоял молча. Я смотрела на него с отчаянием и заметила на его суровом лице выражение умиления и бесконечного страданья. Его глаза смотрели куда-то вдаль, без сомнения, в даль прошлого, когда он знал любовь, призрак которой вызвала перед ним моя наивная, ребяческая выходка. Хотят забыть… И вот голос проходящего мимо ребенка напоминает.

Он быстро отпустил меня и сказал мне, чтоб я реже приходила исповедоваться.

Годлив закончила:

– Ты видишь, к этому нельзя ревновать. Это было моей единственной любовью до встречи с тобой. И тебя я полюбила тоже потому, что ты был печален. Но ты прекрасен, ты будешь знаменит!