Звонарь

Члены комиссии переглядывались, недовольные, суровые. Они подозревали, что художник над ними смеялся. Он не снисходил до объяснений, бросал таинственные формулы, витал в облаках. Они поняли, что живопись была в гармонии с чепухой, которую он бормотал им. Неужели они допустят обезобразить этими непонятными картинами готическую залу?

Они могли отказаться от этих фресок. За них еще не было заплачено.

Они стали рассматривать фреску, изображавшую бегинок.

Один из советников насмехался:

– Бегинки совсем не такие!

Бартоломеус счел бесполезным отвечать.

Другой прибавил:

– Нет перспективы…

– Как и у Мемлмнга, – ответил Борлюйт. Он не мог больше сдерживаться. Он стоял, как зачарованный, перед этой фреской, на которой расстилались дороги, окутанные дымками, поднимавшиеся к небу, как на картинах старинных фламандских мастеров.

Комиссия ничего не понимала в этом. Кроме того, она была враждебно настроена: об этом постарался староста: он был председателем на митинге, негодовал на художника за карикатуру, хотел отмстить ему и – рикошетом – Борлюйту.

Последний смело принял вызов. Выслушав нелепые отзывы комиссии, он объявил с восторгом:

– Эти картины – шедевры. Это поймут позже. Такова судьба нового искусства: оно сначала не нравится. Брюгге теперь владеет еще одним сокровищем и великим художником, имя которого будет знаменито.

Староста и советники протестовали. У них было свое мнение на этот счет, вполне законное и, может быть, более справедливое.

– Бартоломеус – ваш друг. Ну а мы свободны! – ответил один из них гневно.

Разговор грозил кончиться ссорой. Староста – осторожный и лукавый – прервал его, объявив, что он и его коллеги представят отчет совету, все удалились.

Через несколько дней художник получил официальное извещение, уведомлявшее его, что город, согласно с заключением комиссии, мог принять фрески, предназначенные для Городской думы, только при условии изменений, о каковых ему будет сообщено позже.

Это был подлый удар из-за угла. Бартоломеус сейчас же ответил, что он больше не притронется к своим фрескам, над которыми работал так долго. Заказ не был ограничен никакими условиями: город не имел права нарушать заключенный договор.

Самое худшее было то, что за фрески еще не было заплачено. Возмущенный Борлюйт опубликовал в газете о низкой проделке невежд. Он угрожал администрации процессом, который, без сомнения, выиграет художник. Что касается Бартоломеуса, он сокрушался исключительно об участи своих фресок. Он охотно отказался бы от денег. Он хотел, чтоб они находились в готической зале Городской думы, соединили свою судьбу с судьбой удивительного здания, слились с ним, как образы сливаются с мозгом. Он написал грезу Брюгге, и эта греза должна была навеки остаться в здании, принадлежавшем городу.

Он думал о славе, о будущем. Может быть, через столетия будут ходить смотреть его произведение, как теперь ходят по белым коридорам госпиталя и садикам, обсаженным буксовыми кустами, смотреть картины Мемлинга. Он наслаждался гордостью при мысли, что он может победить смерть и небытие, стать хлебом и вином для избранных всего человечества. Он хотел был жрецом искусства-религии.

Борлюйт поместил в газете характеристику своего друга, такого бескорыстного и благородного: он должен быть украшением, венцом, живым памятником, возвеличивающим город.

Дифирамбы и угрозы только обострили дело. Покровительство Борлюйта было опасно и бесполезно в виду того, что к нему самому относились враждебно из-за его неприязненных выходов по поводу проекта морского порта. Совсем было решились вынести фрески из залы. В это время вмешалась коллегия, она была обеспокоена поднятым шумом и не хотела брать ответственности на себя. С художником вступили в переговоры.

Решили представить дело на суд комиссии, составленной исключительно из художников, причем комиссия будет избрана обеими сторонами. Чтоб гарантировать ее беспристрастие, согласились выбрать председателем знаменитого французского художника, часто выставлявшего свои картины во Фландрии.

И что случилось: когда художники подошли к фрескам Бартоломеуса, они были охвачены единодушным порывом восторга и изумления перед произведением, таким гармоничным. Его символизм не был туманен. Чувствовалась мастерская кисть, понимание линий, согласования тонов. Это было произведение великого художника, делавшего честь фламандскому искусству и городу Брюгге.

Отчет был составлен и вручен кому следовало.

Борлюйт бурно торжествовал. Битва была закончена. Все наконец выяснилось. Он осыпал ироническими упреками близоруких судей, обнажал их невежественность и душевную низость. Эта борьба доставляла Борлюйту острую радость. Он наслаждался деятельностью. Он жил в огне и дыме.