Звучат лишь письмена

Он вдруг замолчал, увидев из кухни, куда они с Кимом вышли, чтобы не мешать установить носилки, как санитары перевернули тело на спину и, уложив, накрыли простыней. Вадим покачнулся, зубы сжались от резкой боли в затылке, будто голова его попала в тиски, а сердце на долю секунду остановилось. К горлу подступила тошнота. При взгляде на товарища у Кима мелькнула мысль, что у врача должен быть нашатырный спирт. Но Сычев уже справился с собой, и Логвинов быстро отвернулся, делая вид, что не заметил его минутной слабости. Стоявший неподалеку сержант Стрельников с каменным выражением на лице проводил взглядом санитаров. По его внешнему виду нельзя было понять, как он относится к происходящему. «Ну и выдержка у парня! – восхитился Ким. – Держится так будто каждый день с трупами общается. А, ведь, сказал, что в первый раз».

Оставив Стрельникова в прихожей, Ким вошел в комнату старика, которому, как он успел заметить, было не меньше восьмидесяти пяти. Судя по всему, был он не только стар и дряхл, но и одинок. Время тут словно остановилось с полсотни лет тому назад. Некогда просторное помещение было так плотно заставлено тяжеловесной, темного дуба мебелью, что между отдельными предметами вряд ли удалось бы просунуть даже лист бумаги. Все свободное пространство над придвинутыми к стенам буфетом, шкафом, столом, кроватью, какими-то этажерками и тумбочками занимали самодельные полки с книгами.

В неуютной комнате с обоями, давно утратившими и цвет, и рисунок, было сумрачно. Из-за зашторенного окна, выходящего на улицу, хорошо слышался шум проезжавших мимо машин. Гнетущее впечатление усиливал запах бумажной пыли и еще чего-то такого, чем обычно пахнет жилье старых людей.

Над дверью комнаты Ким с трудом разобрал позеленевшую от времени надпись на черной доске, исполненную, видимо, медной проволокой:

Молчат гробницы, мумии и кости,

Лишь слову жизнь дана;

Из древней тьмы, на мировом погосте

Звучат лишь письмена.

Пробежав еще раз взглядом по корешкам книг, Ким подумал, что, коль скоро старик уже ничего не скажет, пусть звучат письмена.

Логвинов несколько раз прошелся от двери парадного к квартире старика и обратно, внимательно глядя себе под ноги. Поговорил с пожилой женщиной, живущей в квартире напротив, откуда он уловил шорох, опросил других соседей. Никто ничего не видел, не слышал, не знал и вроде бы и знать не хотел. Люди выслушивали его с нескрываемой неприязнью. Чувствовалось, что помогать милиции у них нет никакого желания. Трудно сказать, чего здесь было больше: страха или неверия в справедливость, в саму возможность того, что преступление будет раскрыто и виновные наказаны. Люди все больше и больше убеждались, в том числе и на собственных примерах: не закон и справедливость правят миром, а деньги и наличие властных полномочий. Когда то и дело становится известно о заказных убийствах и ни слова не говорится, как они раскрываются и раскрываются ли вообще, каждая непонятная смерть грозит невольным свидетелям терзаниями на допросах, постоянным ожиданием мести со стороны той самой мафии, которую никто не видел, но у которой, как всем хорошо известно, очень длинные руки. Мог ли Ким обижаться на своих застращанных телевизионными бандитскими сериалами сограждан? Не объяснишь же каждому, что делаются они исключительно на потребу живущим инстинктами и потому жадным до кровавых зрелищ дебилам, в которых пытаются, и не безуспешно, превратить все общество бандиты от телевидения.