Звучит повсюду голос мой

Он колебался лишь мгновение, потом решился и протянул руку к дверному молоточку... Ворота открыл сам танцовщик Адиль. Фонариком осветил лицо гостя. От неожиданности растерялся: у порога его дома, проклинаемого многими, стоит сеид-потомок пророка... Сеида Азима, несмотря на молодость, шемахинцы уважительно называют "Ага", а ему что-то понадобилось в доме танцовщика, учителя чанги... Адилю приход поэта показался странным, но он привык к причудам господ, поэтому, отступив в сторону и ни о чем не спрашивая, пригласил гостя в дом. Услужливо освещая дорогу фонариком, он вел Сеида Азима за собой к дому, искоса оглядываясь на идущего следом в молчании поэта:

- Пожалуйста, пожалуйста, Ага!.. Да будем мы у вас в услужении... Пожалуйте!

Девушки только что закончили вечернюю трапезу. Завидев нежданного гостя, они растерялись.

- Я, кажется, пришел не вовремя... - нерешительно проговорил Сеид Азим.

- Нет, нет, Ага, пожалуйста, - скороговоркой частил Адиль, делая знаки девушкам.

Забрав скатерть и посуду, они тут же удалились, только Сона медлила.

"О аллах, попадем мы в беду!" - подумал танцовщик.

- Сегодня, в день святой пятницы, занятий все равно не будет, - сказал Адиль, а мысленно добавил: "О аллах, защити!" - и вышел вслед за девушками.

Сона как будто ждала этого прихода. Она предчувствовала, что Сеид давно ищет повод повидать ее. Она даже не обратила внимания на волнение и слова своего учителя. Он хочет что-то мне сказать, за этим и пришел..." Они стояли лицом к лицу, но оба опустили глаза. Сона прижала руки к груди, стараясь заглушить громкий стук собственного сердца. У нее подкосились ноги, и она упала на колени перед поэтом. "Говори, да буду я жертвой дара, ниспосланного тебе великим аллахом! - подумала она. - Ради каждого твоего стихотворения и газели я готова пожертвовать жизнью. Они так прекрасны! Твои стихи рождают во мне желание танцевать, дарить людям радость, как даришь ее ты! Говори! Текущие плавно вдохновенные строки сжигают мое сердце, пылающее от любви; когда ты говоришь, мне кажется, что это говорит Тарлан, каждое слово - его слово..."

- Встань, Сона, ты не должна стоять на коленях, - а сам подумал: "О чем я могу говорить? Ты и сама, наверное, знаешь. Но откуда..."

Сона поднялась:

- Ага, ты выглядишь таким изможденным, не болен ли ты?

- Нет, Сона, я не болен... Печаль посетила меня...

- Я поняла, Ага, что ты пришел поговорить со мной.

- Почему, Сона, почему ты догадалась?

Сона смутилась, ресницы затрепетали, щеки порозовели, будто вовсе не она танцует перед мужчинами на меджлисах:

- Ты сам сказал об этом, Ага...

Сеид Азии растерялся: неужели он проговорился кому-нибудь? Кто мог знать о том, что творится в его душе?

- Кому, Сона, когда?

Улыбка тронула губы Соны:

- В газели, которую читал на, последнем меджлисе:

Да войду я, наконец, в дом твоей души

И почувствую себя в райском цветнике!

Тревога в голосе поэта сменилась радостью, он тронул лоб рукой и улыбнулся:

- Когда я читаю стихи, тебя никогда не бывает в комнате, где же ты их слышишь?

- Из-за двери. Как только кончаются танцы, мы выходим, но все слышим. Все девушки слушают твои газели и выучивают наизусть раньше Наджафгулу... А когда получаем переписанные...

Сердце его сладко замерло: Сона читает его газели...

- Ты умеешь читать?

- Немного... Но, Ага, чтобы выучить твои газели, достаточно их послушать, они сами собой запоминаются. Как правильно говорит Махмуд-ага, у тебя такой же божий дар, как у великого Физули...

- Для меня нет минуты счастливей, Сона, если мои стихи знает и читает такая красавица, как ты... Ты развеяла мою печаль, мое горе улетучилось.

Соне стало ясно, о чем поведет сейчас речь поэт, но она не могла его остановить.

- С первого дня, как я увидел тебя, любовь овладела моим сердцем, Сона! Во всех моих газелях и стихах - ты, моя красавица, моя Ширин, моя Лейли... Боясь назвать твое имя в газели, я говорю: "Зулейха, Эзра, Лейли", но думаю: "Сона".

Пусть весь мир будет полон одних только фей - и тогда

Ни одна на себе не задержит мой взор никогда.

О звезда, если после того, как увидел твой лик,

Я на солнце взгляну, пусть ослепну тогда навсегда!

- Упаси аллах! Не говори так, Ага!

Молодой человек протянул руки, но вздрогнул, он не мог коснуться рук женщины: хотя она и была танцовщицей, он не мог ее оскорбить.

- Ты как пугливый джейран, Сона... Даже сочинив про тебя сотни газелей и рубай, я не смогу высказать до конца всю глубину моей любви к тебе. Твои танцы лишили меня разума, покоя... Я уже не властен над собой...

- Знаю...

- Откуда? Я ведь до сегодняшнего дня не обмолвился с тобой ни единым словом.

- По твоим глазам узнала... По глазам, которые вижу, выходя на меджлис...

- Но ты ни разу не повернула голову в мою сторону!

- В том нет нужды, Ага, я слушаю твои стихи и знаю, кому они предназначены... Ты сам назвал меня пери, гурией, а гурии обладают другой сущностью, чем дочери людей, телесная чистота их не должна быть запятнана... Но ты забыл, Ага, что я чанги, несчастная, презираемая Сона, именем которой шемахинские женщины пугают детей!