100 великих россиян

Жажда власти была совершенно не в характере Елизаветы. Свидетельством тому может служить хотя бы то, что она не принимала участия ни в одном из многочисленных государственных переворотов, то и дело происходивших тогда при русском дворе, и даже не старалась заявить о своих правах на престол. Если она и оказалась вовлеченной в 1741 г. в вихрь политических событий, то обязана была этим скорее внешним обстоятельствам, чем склонностям своей натуры. После смерти в 1740 г. Анны в Петербурге началось сильнейшее брожение умов. Заявила о своем существовании так называемая национальная партия; засилье немцев, которое покорно сносили в течении десяти лет, сделалось вдруг невыносимым. Всесильного фаворита прежней императрицы, герцога Бирона, которого Анна, умирая, назначила регентом при своем недавно родившемся внучатом племяннике Иване Антоновиче, ненавидели все поголовно. Фельдмаршал Миних с помощью караула Преображенского полка легко лишил Бирона власти и передал регентство матери императора, Анне Леопольдовне. Когда же стало ясно, что эта правительница не способна вести управление и что при ней немцы остались в прежней силе, то движение в гвардии началось против самой Анны Леопольдовны. В этих обстоятельствах как-то само собой приходило на ум имя Елизаветы, тем более что в гвардии ее знали очень хорошо. Спрашивали – с какой стати русские должны принимать немецкого императора и его родню, когда жива и здравствует родная дочь Петра Великого. Солдаты и офицеры прямо обратились к Елизавете с просьбой взять престол от немцев. «Матушка! Мы все готовы, – говорили они, – только ждем твоих приказаний, что, наконец, велишь нам». Под влиянием этих речей, а также послушавшись уговоров своего доктора Лестока (через которого действовал французский посланник Шетарди), Елизавета наконец решилась на переворот. Ночью 25 ноября 1741 г. она отправилась в казармы Преображенского полка и оттуда с одной ротой солдат захватила дворец, арестовала Анну Леопольдовну, ее мужа, герцога Брауншвейгского, малютку Ивана Антоновича и объявила себя императрицей.

Новая государыня была очень приятна в общении, остроумна, весела, изящна, и приближенным невольно приходилось следовать ее примеру, чтобы оставаться в фаворе. Это способствовало развитию высшего русского общества на пути европейской утонченности. «Ассамблеи», введенные Петром I, были оставлены ближайшими его преемниками. Елизавета возродила этот обычай наряду с другими, но от прежних собраний, где царила скучная атмосфера казенного праздника, осталось одно название. Теперь законом стали французские образцы и французская грация. Разумеется, русскому двору и тогда было далеко до парижского эталона. Иноземные наблюдатели, а в особенности французы, жаловались на то, что изобилие роскоши не покрывает недостаток вкуса и изящества. Собственно, и роскошь по европейским меркам во многом оставалась мишурной. Настоящих дворцов, удобных для проживания, еще не было. Несмотря на свою позолоту, они скорее напоминали палатки Золотой Орды. В них не жили, а, по выражению Дугласа, скорее стояли на биваках. Строили их с изумительной быстротой, буквально за считанные недели, но при этом забывали о комфорте. Лестницы были темными и узкими, комнаты – маленькими и сырыми. Залы не отапливались. Угнетали шум, грязь и теснота. В будничном обиходе царили неряшество и каприз; ни порядок придворной жизни, ни комнаты, ни выходы дворца не были устроены толково и уютно; случалось навстречу иноземному послу, являвшемуся во дворец на аудиенцию, выносили всякий сор из внутренних покоев. Да и нравы старого московского двора не совсем еще отошли в прошлое – государыня любила посиделки, наблюдные песни, святочные игры.

Однако, по сравнению с аннинским двором, прогресс был все же заметным и впечатляющим. Правда, что и цена за него была заплачена немалая. Елизавета имела слабости, которые недешево обходились государственной казне. Страсть к нарядам и к уходу за своей красотой у императрицы граничила с настоящей манией. Долгое время вынужденная стеснять себя в этом смысле по экономическим соображениям, она со дня своего восшествия на престол никогда не одевала новое платье более одного раза. В 1753 г. при пожаре какого-то из ее московских дворцов сгорело за раз четыре тысячи платьев, однако после смерти Елизаветы их осталось в ее гардеробах еще 15 тыс. Императрица строго следила за тем, чтобы никто не смел носить платьев и причесок нового фасона до того, как она их оставляла. (Однажды: Лопухина вздумала явиться во дворец с розой в волосах, тогда как государыня имела в прическе такую же розу. В разгар бала Елизавета заставила виновную встать на колени, велела подать ножницы, срезала преступную розу вместе с прядью волос и, закатив виновнице две добрые пощечины, продолжала танцевать.)