100 великих россиян

В годы работы над «Новой азбукой», весной 1873 г., неожиданно для себя Толстой начал новый большой роман – «Анна Каренина». Образцом для него послужил «Евгений Онегин», а непосредственным толчком для работы – небольшой отрывок Пушкина «Гости съезжались на дачу». Толстой писал Страхову: «Я невольно, нечаянно, сам не зная зачем и что будет, задумал лица и события, стал продолжать, потом, разумеется, изменил и вдруг завязалось так красиво и круто, что вышел роман.» У Пушкина Толстой взял и саму форму «свободного, широкого» повествования, в которое без напряжения входят все явления современной действительности. В другом письме он писал: «Роман этот – именно роман, первый в моей жизни, очень взял меня за душу, я им увлечен весь.» Толстой решился печатать «Анну Каренину» по главам, еще до окончания рукописи в целом. Первые части его появились в первом номере «Русского вестника» за 1875 г. и сразу возбудили к себе горячий интерес у читающей публики. «Всякая глава из «Анны Карениной» поднимала все общество на дыбы, – вспоминала одна из современниц, – и не было конца толкам, восторгам и пересудам, и спорам, как будто дело шло о вопросе, каждому лично близком». Все с нетерпением ожидали продолжения. Толстой, однако, был нетороплив и часто объявлял перерывы в печатании романа. Легко и с подъемом начатая, книга оказалась чрезвычайно трудной. Причина заключалась в том, что как раз в эти годы Толстой начал переживать глубокий мировоззренческий кризис. Многие линии романа, прежде казавшиеся очень ясными, вдруг обрели трагическую двойственность. Седьмая часть «Анны Карениной» была помещена в седьмом номере «Русского вестника» за 1877 г., а в 1878 г. Толстой напечатал полный текст «Анны Карениной» вместе с эпилогом (то есть восьмой частью) отдельным изданием.

Новое мироощущение, обретенное Толстым в последние годы его работы над «Анной Карениной», не покидало его потом до самой смерти. Мысль, подвигнувшая Толстого на напряженные религиозные искания, была примерно следующей: если та жизнь, которую он видел вокруг, есть все, что дано человеку, то это значит, что существование его бессмысленно. «Я как будто жил-жил, шел-шел, и пришел к пропасти и ясно увидел, что впереди ничего нет, кроме погибели.», – вспоминал он. Сознание этой бессмыслицы так потрясло его, что он некоторое время всерьез думал о самоубийстве. Выход из духовного тупика он нашел в религии. Поначалу Толстой обратился к православию – стал соблюдать посты и ходить в церковь. Но эта механическая вера, конечно, не могла удовлетворить его, ведь он искал не обрядов, а истины. Желая понять суть учения, он начал глубоко изучать православные догматы и читал Евангелие на греческом языке. Ни одного положения традиционного православия он не хотел принимать на веру. Толстой писал: «Надо верить, – говорит церковь; но я должен умом постигнуть то, во что я поверю». Как и следовало ожидать, при таком рационалистическом подходе он вскоре обнаружил в церковном учении множество нарочито затемненных мест, несоответствий и прямых подмен одних идей другими. Он писал позже о возникших у него сомнениях: «Я не предполагал еще, чтобы учение было ложное, я боялся предполагать это, ибо одна ложь в этом учении разрушала все учение». Однако, чем больше погружался он в глубины богословия, тем больше утверждался в мысли: учение Евангелия и официальный церковный культ есть вещи несовместимые друг с другом.

С горечью, негодованием и презрением к старому Толстой начал строить новое богословие, которое сложилось в своей основе к 1881 г. По сути дела, эту религию нельзя воспринимать как новое христианство. То было по новому, через христианство понятая, древняя ветхозаветная, дохристианская религия. Основополагающий для христианства догмат о Троице Толстой отвергал совершенно. Он признавал лишь одного Бога, который в его миропонимании был не личностное существо, а своего рода мировая душа, всеобщий закон или разлитое во всем божественное начало. Что касается Христа, то он был для Толстого не Богочеловек, а Учитель жизни, такой же как Будда, Конфуций, Руссо, Кант и множество других мыслителей, чьи идеи вошли в сокровищницу человеческой мудрости. Все те места в Евангелии, где речь шла о чудесах Христа, Толстой относил к позднейшим искажениям и домыслам. Он употребил все свое остроумие и всю силу своего анализа, чтобы пересказать Евангелие без чудес, истолковав дело так, что легенды о чудесах явились неточностью перевода. Это удивительное Евангелие без воскресения Христа поражало современников своим печальным реализмом. Это было Евангелие эпохи великого разочарования.