14 друзей хунты

Нет, я не могу сказать, что это было равнодушие мещанства и обывательщины. Скорее всего, это была психологическая компенсация. Механизм внимания пытался отвлечься от войны, исключить её из микрокосма своего носителя. В первые дни танковых и артиллерийских штурмов весь Мариуполь ссутулился. Видев раньше войну только в низкого пошиба российских фильмах про Ичкерию, мы все непроизвольно вжимали голову в плечи. Канонада поначалу очень давит, и это почти физическое давление.

Идешь в магазин — голова всунута в плечи. Идешь на работу — ссутулишься, вроде бы как пытаешься спрятаться в самом себе от этих кошмарных децибел. Секс, попойки, школа, пары в университетах — всё с этой впружиненной в междуплечье головой. Как будто всему городу опостылели его шеи, как будто мы стали их ненавидеть.

Внезапно самым ходовым канцелярским товаром стал скотч. Люди лихорадочно закупали эту клейкую ленту и скотчевали свои дрожащие стекла крест-накрест. И, чем ближе к восточной стороне города находились дома, тем гуще в них скотчевали окна. Как показал нам черный день календаря — 24.01.2015 — этот скотч был призван стать успокоительным, но никак не защитой от градов.

…………………………………

Во-первых, до этого я и не подозревал, сколько в нашей повседневности пластика. Он буквально окружает нас, как водоросли рыбку в аквариуме. Количество пластика в твоей жизни ты можешь осознать только при помощи российской РСЗО град, которая на досуге может лупануть по восточной окраине твоего юго-восточного города.

Я зашел на мкр восточный через полчаса после первого залпа. Горело всё вокруг. Каждое здание, каждая вывеска. Запах гари, горелого пластика, симбиотично поселился в недрах моего китайского пуховика. Все пять каналов восприятия не давали забыть про странную филантропию единонародского соседа. И обоняние доминировало — каждый раз, когда я одевал свой потасканный пуховик, я вспоминал. Я вспоминал картинки, которые доселе видел только в фильмах-катастрофах.

Я шел в сонном оцепенении — мозг отказывал глазам в реальности происходящего:

— Горящая машина.

— Взорванная квартира

— Взорванный подъезд

— Неразорвавшийся снаряд в асфальте перед школой, с хвостом, смотрящим на восток.

— Трупы простонеба.

— Труп мужчины с оторванными конечностями.

— Совокупный женский вой.

— И странная тишина на фоне, как будто звуки мира впали в реабилитационный летаргический сон.

И все это на фоне всепроникающей гари, этого наглого запаха, что не признавал ни правил, ни границ, ни чужого права на обонятельный выбор.

Во-вторых, я узнал, что кровь в жизни не такая яркая и художественная, как в кино. Она какая-то бурая и рыжая. По-крайней мере, если ее много разлито на январском асфальте.

Я видел частный дом без крыши — в двухстах метрах от собственного дома.

Я видел, как женщина рвет на себе волосы. Первый раз книжная метафора стала дословной реальностью.

Я понимаю, что в распоряжении пропагандистов кремля есть много душевных струн, за которые они дёргают наш не очень притязательный охлос: одна история, один язык, одни корни.

Но каинова рука, которую та сторона протягивает русскоязычному, восточному, пролетарскому городу, всегда будет свисать с той стороны пропасти, на дне которой до конца мира горят багровые числа 24.01.2015.

…………………………………

С тех пор прошло достаточно много времени — на войне оно концентрированное. И там, где у нас прошло полгода, в мирных городах прошли все пять. Мы всё также волонтерили, но уже с большим размахом. Я стал понемногу участвовать в медийных проектах. Русня всё также пыталась кошмарить город, и всё также получала более чем ощутимый отпор.

Город свыкался с барабанами войны. Да, иногда артиллерия звучала особенно яростно — и тогда мы опять не спали, лихорадочно обмениваясь куцыми сведениями в фейсбуке. Но в целом, в своей повседневности, город рассутуливался. Мы привыкали. Мы понимали, что жизнь продолжается. И горожане даже начали потихоньку возвращаться на пляжи.

Вот там я его и встретил опять. В суете дней, прошедших после январской трагедии, я совершенно забыл про своего сартанского знакомого. Тем вечером мы с друзьями устроили посиделки на пляже под шелест моря и гулкие раскаты Богов войны, разносящиеся по водной глади из Широкино. Я отошел «в ёлочки», а когда возвращался, увидел знакомую кряжистую фигуру. Игнатич сидел на лавочке, недалеко от нас, и сосредоточено смотрел на лунную дорожку. Он изменился: взгляд стал более сухим, неподвижным. Левая половина лица была испещрена, как будто его побило оспой. Я улыбнулся:

— Игнатич, привет, дорогой! Пошли к нам, у нас есть.

Он улыбнулся в ответ. Но как-то устало, как будто он рад меня видеть, но очень хочет заснуть лет на восемьсот. Игнатич предложил мне закурить:

— Привет, Ярик. Садись, подымим.

Я присел рядом. Вдруг он перешёл на украинский: