14 друзей хунты

Девчонка из Сум, у нее типичный нос уточкой и круглые щеки. В Сумах она работала в городской больнице медицинской сестрой, полторы тысячи зарплата, ночные дежурства, безденежье и усталость. В военкомате ей пообещали зарплату десять тысяч гривен в зоне АТО. И она согласилась. Сегодня она вместе со своей ротой уезжает на передовую, на место другой девчонки-медсестры, которую несколько дней назад привезли оттуда без ног. Говорят, подорвалась на мине.

Девчонка пришивает пуговицу, поправляет перед зеркалом в дежурке обмундирование, выходит на крыльцо. Ее тут же обступают бойцы из роты, строятся так, что она оказывается где-то в середине коробки, и уходят к машинам на погрузку.

В кабинет вваливается дядька. В одной руке у него огромная корзина с конфетами и фруктами, в другой — бутылка многолетнего «Чиваса», и в кабинете сразу становится тесно и шумно.

— Леночка, от души, Леночка, — выдыхает дядька, ставит у ее ног корзину и бутылку, бухается на колени и целует Лене руки.

Та смущается, пытается его поднять, в итоге сама опускается перед ним на колени, и они стоят так, посреди кабинета, обнявшись, и молчат, пока она наконец не усаживает дядьку на жалобно скрипнувший стул.

Он врач-анестезиолог. Подсаживается к Лене ближе, держит ее за руку и снова молчит. Так мы сидим минут пять, они, взявшись за руки, на стульях, я на топчане, и слышно, как на крыльце переговариваются бойцы.

Он говорит, что я, может быть, слышал его историю, рассказывали по телевизору. И коротко, смущенно рассказывает сам. Как он оказался на передовой с несколькими сильно раненными бойцами, и «сепары» были так близко, что раненые зажимали друг другу рты, чтобы не стонать, потому что их могли услышать. И как на них вышел один «сепар», случайно. И тогда он, врач-анестезиолог, бросился на того человека и убил его, ударив восемь раз ножом. Навалился всем телом, схватил одной рукой за булькнувшее горло, а другой бил, бил, бил и бил, пока тот не затих и горло не перестало хрипеть. Потом наши их отбили: и раненых бойцов, и его, перепачканного чужой кровью. Он врач, он шел сюда, чтобы спасать, его не учили убивать, не готовили к этому. Так потом он кричал в медроте, привязанный по рукам и ногам к железной кровати. Об этом, конечно, по телевизору уже не рассказывали.

Он стал мочиться под себя, здоровенный дядька на пятом десятке лет. И совсем перестал спать. Чтобы успокоить, врачи пускали ему по вене димедрол и готовили документы на списание, в «дурку».

Лена ругалась с врачами. Не давала ставить капельницы. И разговаривала с ним.

Привязанный к кровати, дерганый и посеревший, он засыпал, только когда она держала его за руку. Стоило разжать уставшие пальцы, и он тут же просыпался, смотрел стеклянными глазами в потолок и просил отправить его в дурдом. Или убить. Убить даже лучше. Лена уговаривала жить, своим извиняющимся, мягким голосом шептала, как шепчут мамы своим детям, когда им плохо или болит. Так она и сидела с ним каждое свое дежурство, всю ночь у кровати, держа за руку. И его отпустило, постепенно, день за днем.

И вот он, цветущий и взволнованный, с корзиной и бутылкой, зашел поблагодарить, сидит и держит Лену за руку, как когда-то. И не может произнести ни слова. Только качает головой, вздыхает и шмыгает носом.

— Это К. Это Н. Это Б, — Лена показывает мне телефонную книгу в своем мобильном. Все они у нее по буквам, ни имен, ни фамилий, говорит, нельзя, мало ли что. А вот этих четырех вчера привезли, попутной волонтерской машиной, четыре пакета в багажнике и четыре сопроводительных папки документов. Пакеты небольшие, кажется, бумаг больше, чем останков людей.

Их доставили в медроту, откуда дальше перевезут в госпиталь, для вскрытия и прочих действий. Но родственники погибших как-то узнали, что останки и документы уже в военной части, и примчались под ворота бригады. Они потребовали сопроводительные документы, прочитали заключение и подняли скандал. Кричали страшно, на весь плац, так что бойцы выглядывали в окна дальней казармы.

— Понимаешь, — виновато объясняет мне Лена. — Если боец погиб при выполнении боевого задания, это одни деньги компенсации родственникам. Если просто в расположении части — это другие. А если вообще где-то при передвижении в тылу, так это, может быть, и совсем без компенсации. А в бумагах и написано, кто при каких обстоятельствах погиб.

Родственники, две женщины, старый дед и пацан лет десяти, кричали на Лену. Кричали, что страна отняла у них сыновей, а теперь отнимает и средства на жизнь. Они зло, истерично материли Лену, крыли ее последними словами, а одна женщина даже пыталась ударить. Лена стояла молча, виновато опустив голову, ничего не отвечала, только кивала и комкала в руках форменную кепку. А еще все они плакали. И Лена тоже.

В перерывах между разговорами и посетителями Лена пишет объяснительную записку.

Несколько дней назад такая же медсестра попросила Лену поменяться сменами: на ее дежурство выпал день рождения сына.

— Без проблем, — согласилась Лена и виновато добавила. — Я же понимаю, как тебе это важно.