1794

— Что сделать? Поберечь ваше сострадание для кого-то другого, уж такие-то, уверяю вас, найдутся…. Кому-то оно понадобится, ваше сострадание. Мне-то скоро конец… это уже не пыточная камера, это, уж простите высокопарность, смертное ложе. Конечно, могли бы вы мне помочь, могли бы… но, боюсь, Сетон заподозрит что-то… а мне все равно недолго осталось. Терпение — чего-чего, а уж терпения у меня в избытке. Дождусь…

Винге пошел к дверям, но из-за полога послышался голос.

— Кардель! Так ведь тебя зовут? Я вижу тебя насквозь. Ты ведь хотел бы на меня поглядеть?

Кардель растерялся. Что на это ответить? «Нет, не хотел бы»? Он подошел к постели и откинул полог. Заставил себя не зажмуриться, но все же зажал пальцами нос.

— Поторопи Густаву, — сказала она все с тем же негромким клекотом и позвонила в колокольчик. — Я обделалась, мне надо сменить пеленки.

За калиткой Кардель присел, поставил локоть на колено и несколько раз глубоко вдохнул. Винге, повернувшись спиной, ждал.

— Жан Мишель…

— Не спрашивайте! Ни о чем меня не спрашивайте! Хотите — вернитесь и поглядите сами, если вам так интересно.

— Я не об этом… как она звонит в свой колокольчик?

— К уху пришит. Колокольчик пришит к уху.

10

Во дворце Стенбока настоящая иллюминация: в каждом окне по канделябру. Если заглянуть с улицы за въездную арку, можно услышать гомон и причудливую игру теней во дворе. Свечи горят не просто так: во дворце бал. Разгоряченные гости го и дело выбегают на улицу освежиться после кадрилей, менуэтов, экосезов и контрдансов, хотя вечер теплым никак не назовешь. Почти без перерыва играет музыка; скрипки, виола де гамба. Особенно выделяется гобой: видно, пригласили какого-нибудь парижского эмигранта-виртуоза. А во дворе хохот, веселые голоса — поводом для веселья служат, разумеется, валяющиеся на площади бревна и доски с кривыми гвоздями. Эшафот для публичной порки Магдалены Руденшёльд разобрали, но вывезти не успели.

Винге и Кардель прошли через площадь к стоящему на отшибе сравнительно небольшому зданию — бывшему королевскому флигелю. Над парадной дверью — герб с надписью Collegium medicum. Несколько высоких окон — наверняка анатомический театр. Там тоже горят свечи, хотя и не в таком изобилии, как в самом дворце.

Входная дверь не заперта. В холле сильно пахнет уксусом. Они постояли немного на пороге, прислушались к доносящимся изнутри звукам и тихо двинулись по коридору. Кардель впереди, Винге — на шаг сзади.

Но всему периметру анатомического зала крутым амфитеатром-восьмигранником сооружены скамьи — чуть не до самого потолка. Наверняка тем, кому досталась верхняя, приходится пригибаться. Зато можно разместить много студентов, и всем видно, что происходит в центре зала, где стоит длинный прозекторский стол. По обе стороны стола на стойках помещены большие лампетты[43], но горит только одна.

На столе совершенно неподвижно лежит бледная женщина в вышитом платье. Кое-какие предметы туалета уже валяются на полу: башмаки, шляпка, красная лента, небесно-голубые чулки.

Винге и Кардель остановились на пороге двойных дубовых дверей и поглядели друг на друга удивленно.

— Это еще что за чертовщина? Они что, собрались лекции слушать? По этой, как ее… анатомии?

Винге молча достал часы и постарался, чтобы на них упал свет от лампетты. Полночь только что миновала. Хотел было что-то сказать, но внезапно послышался чей-то голос. Кардель толкнул Винге в бок:

— На самый верх! Сюда идут. Там темно, нас не заметят, зато…

— А может, и заметят, — меланхолично шепнул Винге.

— …зато нам все видно и все слышно, — Кардель предпочел не обращать внимания на умеренный фатализм напарника.

Впрочем, укрытие было неплохим: высокие спинки нижних рядов образовывали для верхних нечто вроде парт.

Фру Сетон была права: за ними и в самом деле легко спрягаться.

Они взбежали по ближайшей лесенке, одной из четырех. Уже на самом верху Винге повернулся к Карделю.

— И помните, Жан Мишель: ни в коем случае не выдавать наше присутствие.

Внимательно, со значением посмотрел напарнику в глаза и повторил:

— Ни под каким видом!

Буквально через несколько секунд двойная дверь аудитории открылась снова.

Первым в зале появился юноша не старше двадцати, высокий и неуклюжий. По всей видимости, еще не научился владеть своим внезапно выросшим телом. Через локоть перекинут фартук, в другой руке — небольшой ящик. Одежда довольно поношенная, а главное, плохо подобрана: блекло-желтое пальто, яркий пятнистый жилет, пряжки на панталонах почему-то разные. При виде трупа на столе он издал радостный клич.

— Все так, как вы и сказали, господин Сетон, все так и есть… но я не верю своим глазам! Вы даже не догадываетесь, как трудно приходится нам, студентам-медикусам, найти препараты, на которых мы могли бы совершенствовать наше искусство. Мне кажется, профессора весьма наивны… они полагают, что можно научиться лекарскому искусству на взгляд и на слух! «Слушайте лекции, господа, будьте наблюдательны, господа», — передразнил он. — Бесконечно вам благодарен!