1794

Жан Мишель Кардель… только один человек на земле называл его данным при крещении именем.

Сесил Винге.

Они выбрали самое быстрое и самое дешевое средство передвижения — на грузовых телегах, сзади, среди мешков и ящиков. Чем быстрее доставишь груз, тем больше получишь: поэтому для владельцев таких телег не существовало понятий «слишком рано» или «слишком поздно»; они колесили по дорогам страны чуть ли не круглосуточно.

Эмиль Винге беспрерывно вертелся, пытался более или менее удобно пристроить спину к своему кофру и раздраженно отмахивался от зудящей комариной свиты, которая сопровождала их от самого Стокгольма. По сторонам дороги темнел густой нескончаемый лес; редко-редко, там, где крестьяне решались взяться за топор и расчистить непроходимые заросли, видны были луга и небольшие поля ржи.

— Позвольте мне вкратце поведать, как я понимаю нашу задачу, — сказал Винге после продолжительного молчания.

И опять замолчал — видимо, приводил мысли в систему.

— Прежде всего мы должны выяснить самое главное: имело ли место преступление? Можно ли верить рассказу фру Коллинг? Возможно, горе лишило ее способности к здравомыслию и нашептывает бредовые подозрения? Думаю, первым делом надо сделать собственные выводы относительно волчьих стай в Тре Русур.

Карделю тоже досаждала летучая нечисть — он надвинул шляпу на самые брови и то и дело отгонял зудящих над самым ухом кровососов пучком сухих былинок.

— Волки — сказка для младенцев. Волки… где это слыхано, чтобы волки нападали на человека? Летом, когда в лесу другой жратвы от пуза? Я еще могу понять — в феврале-марте. К концу зимы они от голода забывают про всякую осторожность.

— Вот видите. Но… волки или не волки… поскольку убийство имело место, следует определить, в лесу ли оно произошло или где-то еще. Осмотреть окрестности…

— До этого я и сам догадался.

Природа не поскупилась, вытащила из своих сундуков самый роскошный летний наряд, какой только можно вообразить. Решила, наконец, вознаградить людей за страдания, принесенные минувшей, на редкость лютой зимой. А иссушающая жара, видимо, осталась уделом одного Стокгольма. Сочно желтели огражденные частоколом поля, обещая богатый урожай, — впервые за несколько лет.

Но для многих милостивые дары опоздали. Сверкающие росой листья на деревьях, изобилие полевых цветов — всего лишь украшение могил. Строго говоря, могилами последнее убежище несчастных назвать трудно. Их останки, до того скрытые коркой льда и жалким слоем земли, лишились последнего укрытия. Об этом свидетельствовали неподвижно висящие тут и там созвездия металлически-синих мух. Копать достойную могилу в промерзшей земле у изможденной родни не было сил.

Рассохшиеся колеса отзывались на каждый ухаб и каждую ямку жалобным скрипом; собственно, скрипели они все время, потому что вся дорога и состояла именно из ухабов и ям. Поднимались на холмы, спускались в долины, опять поднимались и опять спускались, пока, наконец, на очередном постоялом дворе им не сказали — все. Дальше только на своих двоих.

Вдова Коллинг, должно быть, заметила их издалека: у колодца уже стояла бадья со свежей водой — напиться и смыть дорожную пыль.

— А я уже было отчаялась, — сказала она без всякого выражения.

Кардель, только что в один присест выпивший большую кружку, потянулся за второй и мотнул головой в сторону напарника.

— Эмиль Винге, он помогает мне в вашем деле.

Хутор явно носил отпечаток отсутствия хозяина. Двери сараев и жилых строений открыты настежь, внутри свалено какое-то ненужное барахло.

— Что происходит? — кивнул в сторону очевидного беспорядка Кардель.

Хозяйка хмыкнула.

— А вы как думали? Управляющий набормотал какие-то соболезнования — и сразу вопросы. Дескать, собираюсь ли я сама отказаться от аренды, или они мне откажут. Какой, но их мнению, толк от бабы? Дали, конечно, отсрочку, но и отсрочка истекает. Что мне остается? У меня сестра в соседнем уезде… ну, не в соседнем, через уезд. Брошусь в ноги, попрошу угол… жить-то где-то надо. Готовлюсь. — Она печально усмехнулась и показала рукой на открытые двери. — Может, кто и купит что. Все с собой не возьмешь.

Хотя вдова и старалась говорить сдержанно, в словах, а главное, в гоне сквозило такое отчаяние, что Кардель и Винге растерялись. Что на это скажешь?

— Ну да ладно. Мои заботы — мои заботы. Мои, а не ваши. — Она взяла себя в руки. — С чего хотите начать?

Кардель не успел открыть рот.

— Усадьба, — твердо и уверенно произнес Эмиль Винге. — Тре Русур. И внутри, и снаружи.

Она пожала плечами.

— Усадьба так усадьба. Я покажу вам тропу.

Она провела их через лес и остановилась на опушке. За полем виднелась усадьба того рода, что провинциальное дворянство охотно называет «мой замок» — в тщетной надежде таким простым способом сократить нелегкий путь, который требуется, чтобы быть замеченным.

Конечно же для тех, кто побывал в Стокгольме, никакой это не замок. Усадьба. Довольно большой, в два этажа, длинный дом с флигелями по сторонам: кухня и пекарня.