1794

— На острове Бартелеми, где я жил до прошлого лета… вернее, не жил, а ждал смерти… на этом проклятом острове я познакомился с Тре Русур и его кузеном. Делать там было нечего… я забавлялся с купленными рабами. Один из них выделялся из большинства… мне так и не удалось выяснить, кем он был до того, как попал в рабство. Почти уверен — вождь племени или даже царек в какой-нибудь африканской провинции. В глазах его я то и дело подмечал искры недюжинного ума… Он старался ничем не выделяться, послушно выполнял все, что от него требовалось… но я ясно видел: этот не сломлен. Все из его партии давно отдали Богу душу… или кому они там ее отдают, эти дикари… но этот продержался намного дольше других. Мы придумали игру, он и я… Вот еще доказательство его, по всей видимости, выдающегося ума: я не знал язык, на котором разговаривает он, а он, само собой, не знал ни английского, ни французского, ни, тем более, шведского — но мы понимали друг друга. Взгляды, жесты… о, он прекрасно владел невербальными фигурами выражения! Подумайте только: мы понимали друг друга! Все до мелочей… Он, конечно, знал, что за участь постигла прибывших с ним соплеменников, но я дал ему понять: ты можешь выкупить свою жизнь. Чего он мне только не предлагал…

Сетон ухмыльнулся своей странной улыбкой: нос сморщился и сдвинулся вверх вместе с верхней губой, а нижняя губа подобралась, растянулась и закрыла зубы. Будто нюхнул чересчур крепкого табака, машинально подумал Кардель, старавшийся не упустить ни слова.

— Долго торговались… наконец, остановились вот на чем: за каждые сутки жизни он отдает один палец. Сначала он выбрал мизинец… подумайте, отгрыз собственный мизинец и через пару часов принес мне в качестве доказательства. Дни шли, и в конце концов у него остались только большие и указательные пальцы. Он предложил мне кое-что другое. Мы поторговались, причем он мне дал понять: ему необходим режущий инструмент, поскольку предлагаемые части тела зубами отгрызть невозможно. Должен признаться: исход был заранее предрешен, примерно как в партии в фараон в каком-нибудь сомнительном игорном доме. Я знал, что он по ночам обтачивает незакрепленную доску пола, надеясь использовать ее как трамплин, и распорядился ее незаметно подпилить. Все его мечты о побеге были химерами. И когда он это понял… когда он это понял, взгляд его погас. Рассудите сами: что мне оставалось делать? Разумеется, он разделил судьбу остальных; любое иное решение было бы негуманным. Хотя и тут он сопротивлялся до последнего. Что ж… в конце концов он оказался в яме среди своих собратьев, правда, самым верхним. Занял, так сказать, соответствующее его несомненным достоинствам положение. Непревзойденная питательная среда для моих франжипани… на всем острове невозможно найти подобных. И по красоте, поистине неземной, и по аромату.

Он выпустил несколько колец дыма, причудливо ассиметричных, как и его рот. Кольца на мгновение задерживались над пламенем свечей, сворачивались в причудливые восьмерки, а потом и вовсе теряли форму и еле заметными нитями тянулись к потолку, уносимые потоком теплого воздуха. А гонкая струйка дыма даже просочилась через свищ на щеке.

— Прошу прощения… я поведал вам эту историю… сам не знаю почему. Думаю, вот почему; вы оба чем-то напомнили мне этого свободолюбивого раба. Скажу вам чистосердечно: вид у вас… Вас можно принять за обычных городских полуголодных обывателей, но я вижу в вас гу же непреклонность, то же стремление добиться цели, что и у того весьма и весьма примечательного субъекта. Хотя шансы на успех у вас примерно те же.

Винге резко отодвинул тарелку, положил локти на стол и подался к говорившему.

— То есть… Линнея Шарлотта, Эрик… все это вы?

— Разумеется. Кто же еще…

Винге чуть не лег на стол, стремясь перекрыть Карделю кратчайший путь к хозяину.

— И, хотелось бы знать, почему вы решили признаться?

— Сначала попросите вашего компаньона успокоиться. Обязательно расскажу. Но, может быть, по чашечке кофе?

Здесь, в Хорнсбергете, мы стараемся быть законопослушными… однако черное золото все-таки себе позволяем, несмотря на запрет.

Дети по невидимому сигналу принесли дымящийся кофейник и разлили кофе по тончайшим фарфоровым чашкам. Сетон отпил глоток, и к красным винным пятнам на его сюртуке прибавились черные кофейные.

— Знаете ли, у большинства людей не возникает затруднений назвать поступок хорошим, если они видят: да, этот поступок хорош. То есть считают себя вполне способными отличать хорошее от плохого. Но когда дело касается их самих, и при этом выясняется, что хороший поступок требует определенных жертв… каких там жертв! Хотя бы неудобств — о, тогда другое дело… тогда они ограничиваются тем, что не совершают плохой поступок, но сами-то отнюдь не препятствуют тому, что происходит. Во всяком случае, пока нет свидетелей, которые могли бы восторженно аплодировать их высокой морали… или наоборот, обвинять в ее отсутствии. Одним словом, у вашего Руссо были заметно завышенные представления о человеке.