1794

Сетон засмеялся так, что пепел упал ему на колени.

Он начал тщательно отряхивать панталоны, не прекращая хохотать. Винге не мог оторвать глаз от игры света на вызывающе крупных перстнях хозяина.

— А вы не угадали? Они с Эриком встретились в Каренагене, хотя Эрик его не узнал. Шильдт попрощался и покинул Бартелеми навсегда.

Попытка удержать табачный дым во рту вновь не увенчалась успехом: сизая струйка упрямо просачивалась сквозь поврежденную губу.

— Мы надели на него намордник, так что он мог только мычать. Обрили голову и вымазали смолой. Лучший друг бы не узнал. Quod erat demonstramdum

… Что и требовалось доказать. И, конечно, продали на первых же торгах.

Сетон замолчал, задумался и пару раз кивнул, словно соглашаясь со своими мыслями. Кардель провел рукой по лицу.

— Зачем? — Собственный голос напомнил Винге хруст ломаемой доски.

Сетону вопрос, вероятно, показался странным. Он опять пожал плечами.

— Как и у любого живого существа… поступки продиктованы природой. Что еще делать осе со своим жалом, если не жалить? А разве вы исключение из этого правила?

— Ты ненормальный, черт бы тебя подрал… Что с тобой не так?

Винге умоляюще глянул на Карделя — ему показалось, тот готов броситься на хозяина.

А Сетон будто и не заметил ярости пальта. Он задумался, а когда заговорил вновь, в голосе уже не было ни веселья, ни сарказма.

— Наконец-то напечатана и появилась в продаже знаменитая речь фон Розенштейна[31] в Академии. Собственно, произнес он ее в восемьдесят девятом году. Наше время — эпоха великого Просвещения, сказал Розенштейн. Всего-то четыре года назад. И гляньте, какие плоды успело принести великое Просвещение… На континенте разделались с иллюзиями. Ветхозаветному Богу нанесен смертельный удар — оказывается, вовсе не Он, а человек превыше всего! А значит, и монархи, которые правят от Его имени, тоже под большим вопросом. Городские канавы переполнены кровью виновных и невинных; большое дело! И та и другая красная. Всякий и каждый пользуется случаем отомстить за несправедливости и хватается за топор, который точил исподтишка уже давным-давно. Bellum omnia contra omnes. Война всех против всех. О, эти мыслители! Разумеется, они ничего плохого в виду не имели, хотели самого лучшего, но смотрите, чего добились? Борьба с угнетателями всего лишь оправдание; людям дали возможность показать, кто они есть и кем всегда были. Что ж, и обвинять их странно; у людей действуют те же законы, что и во всей известной нам природе. Право сильного. Вспомните Париж. Где они, ваши энциклопедисты? Палачей — хоть отбавляй. Добровольных, заметьте. А энциклопедистов не видно. Самые умные поспешили спрятаться в своих могилах, не дожидаясь мадам Гильотины. Теперь философы называют Розенштейна и Чельгрена[32]

гигантами Просвещения… С вашей точки зрения — возможно, а с моей — не только возможно, но и в высшей степени заслуженно. Подумайте, какие сочные плоды уготованы их предсказаниями для таких, как я! Они же объявили бойню чуть ли не необходимой! В чем же смысл их благородных рассуждений? А вот в чем: кровавый хаос — всего лишь жертва. Жертва, которую человечество должно принести на алтарь светлого будущего. Я жду это светлое будущее с распростертыми объятиями…

— Я не про это… Я спросил: что с тобой не так? — произнес Кардель сквозь сжатые зубы.

Сетон приподнял бровь.

— Разве? Мне показалось, именно про это. Если что-то и не так, то уж никак не со мной. Я — человек будущего. Появился раньше времени… что ж, бывает.

— Что ж мы тогда? Значит, с нами что-то не так? — Только теперь в голосе Карделя прорвался долго сдерживаемый рык, вызвавший, как ни странно, заливистый, почти детский смех Сетона.

— Наша беседа стала поистине доверительной. Уверяю: у таких, как вы, никакой век не вызовет энтузиазма.

Он ткнул табачным огарком в дно кофейной чашки и с удовольствием вслушался в шипение.

— Прощайте, господа. Предлагаю и в самом деле осмотреть наши владения. Сомневаюсь, что нам придется когда-либо увидеться.

Он пошел к выходу, взялся за рукоятку двери, но замешкался.

— Тре Русур в своем трогательном повествовании пишет, что ему из-за шрама было затруднительно определить, когда я улыбаюсь, а когда серьезен. Мог бы и догадаться, бедняга: я улыбаюсь всегда. Что может мне помешать?

23

Они шли молча, погруженные в свои мысли. За спиной садилось солнце, и их тени непрерывно росли, словно тянулись к Городу между мостами. Кардель вспоминал увиденные им лица детей в Хорнсбергете. Это были другие дети. Не те, что он привык видеть на городских улицах: истощенные, в нарывах и царапинах, грязные, в немыслимом тряпье… ничего подобного: у этих щечки круглились и розовели от хорошего питания и постоянной заботы. Белоснежные, будто только что выстиранные рубахи. И глаза, сияющие преданностью и благодарностью.