1794

Больше всего его удивило, как легко и непринужденно детишки вступали в разговор, рассказывали о себе и о своей жизни. Разительное отличие от городских: тех жизнь научила видеть врага в каждом взрослом. Где бы они ни роились: в Городе между мостами, в Марии, в Катарине или в других предместьях. Каждое движение их настораживает; они всегда стоят вполоборота, с выставленной ногой, готовые в любой момент пуститься наутек. Но в Хорнсбергете совсем другое дело. Он присел поговорить с мальчонкой, на взгляд ровесником Клары Фины, и тут же к нему на колени забралась крошечная девчушка лет четырех — забралась сама, никто ее не звал и не сажал. Искала тепла и близости, не испугалась его устрашающего вида. И не прошло и минуты, как заснула, прижав головку к его груди. Правда, вскоре проснулась. Проснулась с улыбкой, нисколько не сомневаясь, что мир вокруг нее остался таким же радостным и приветливым, как и был. Пожалуй, никогда не слышал он такой звонкий и радостный детский смех, не видел таких веселых и беззаботных игр.

Ночью явился Минотавр. Он, Эмиль Винге, стоит босиком на кирпично-красной земле Крита, в пустыне. Кносс отсюда даже не виден, дворец только угадывается на горизонте, но вход в лабиринт — вот он, прямо перед ним. В этой стране кошмаров солнце отсутствует, но оказывается, он прекрасно видит и в темноте. Оглядывается — а где же другие? Хотя бы кто-то из тех обреченных семи девушек и семи юношей: их в очередной раз приносят в жертву Минотавру. Никого. Он совершенно один и понимает: выбора у него нет. Как загипнотизированный, против воли, медленными шажками начинает он свой путь в построенный Дедалом лабиринт…

Винге заснул только с началом рассвета и дремал почти до полудня. Больной и разбитый, заставил себя дойти до Железной площади. Купил кое-какой еды и пошел назад. Небо затянуто тучами. До наступления темноты еще далеко, но город выглядит серым и пасмурным. С площади доносится невнятный гомон толпы, прорываются крики и ругательства на десятке языков. Город между мостами словно издевается над ним. Приливы и отливы людей в узких переулках подчиняются неведомому закону, смысл которого он никогда не понимал. Иногда приходится прокладывать себе дорогу локтями, и то без особого успеха; и тут же, достаточно свернуть в какой-то очередной переулок, попадаешь в пустыню — здесь все словно вымерли. Ни души, и тишина, как в могиле. Улочка, на которой стоит его дом, нечто среднее: полузабытый перекресточек в центре человеческого муравейника. Если кто-то и попадает сюда, только чтобы сократить дорогу; никаких дел здесь ни у кого нет. Он подошел к крыльцу, нашарил в кармане ключ — и вздрогнул так, что едва не выронил: услышал за спиной слишком хорошо знакомый голос, хотя и более хриплый, чем помнил.

Эмиль резко повернулся и отшатнулся, будто его ударили в лицо.

— Сесил?

Перед ним стоял его брат. Бледный, худой, волосы собраны в узел на затылке, платок в одной руке, трость в другой. Стоял и терпеливо ждал, пока Эмиль придет в себя.

А у Эмиля подогнулись колени. Он опустился на ступеньку.

— Сесил… я же был у тебя на могиле…

— Прошу прощения за некоторую театральность. К сожалению, был вынужден сделать этот крюк. Не ради себя, и даже не ради тебя. Ради Жана Мишеля.

Сесил прижал ко рту платок и с трудом подавил приступ кашля.

— Чахотка принудила меня сменить климат, но контактов с Городом между мостами я не терял. Ваши действия мне известны… что это, Эмиль? Своего рода реванш?

— Я…

— Помнишь, я приехал к тебе в Упсалу? Давно это было… хотел помочь. Если бы ты тогда ко мне прислушался, всего этого можно было бы избежать. После успехов Хедвиг и моих отцу показалось, что он довел свое воспитательное мастерство до совершенства. Он был уверен, что младший сын — самый крупный алмаз в его короне, что его собственный несравненный педагогический талант позволит огранить этот алмаз до абсолютного совершенства. И ничего не вышло… отец ушел в могилу сломленным человеком. А теперь… посмотри на себя, Эмиль. Ты уже не можешь изменить все, что было. Ты пропил свои дарования, и я не собираюсь тебя винить. Это твой выбор. Но я не могу безучастно смотреть, как ты ведешь к гибели Жана Мишеля. Неужели ты готов принести его на алтарь твоего тщеславия? Восстановить самоуважение, пожертвовав преданным и честным человеком? Это эгоистично, то, что ты делаешь.

— Я его не искал. Первым нашел меня он.

Сесил носовым платком смахнул со ступеньки мусор и присел рядом. Двое слуг, то и дело разражались затейливыми ругательствами, тащили тяжелую тачку: один спереди тянул за ручки, другой подталкивал сзади.

— Жан Мишель и я… мы были как две стороны одной монеты. Он был силен там, где у меня не хватало сил, а я был быстрее там, где ему не хватало быстроты. И, восстанавливая справедливость, мы преследовали каждый свою цель. Вместе мы составляли гораздо больше, чем можно предположить при простом сложении. И добивались того, чего, казалось, невозможно добиться. А что для него ты?

Эмиль закрыл лицо руками.

— Утешительный приз, — произнес он с горечью.

Сесил кивнул.