1794

— Что тому причиной — ответа нет. Может, то, может, это. Сама жизнь. Возраст, лишения… Только ждать. Никакого лекарства наука пока не знает. Кое-кому становится лучше, другим — нет. Время — единственный врач и единственный судья. Как бы там ни было: Ловиса Ульрика может утешиться: с отцом ее удар все-таки случился в довольно почтенном возрасте. Многих апоплексия поражает раньше… — Он запнулся и немного подумал. — Раньше и фатальнее.

Она кивнула, хотя не поняла ни что такое апоплексия, ни что значит «фатальнее».

Прощаясь, он покосился на ее живот.

— Один уходит и уступает место другому. Так устроен мир. Фру Бликс следует подумать и нанять сиделку… да, что тут скажешь… Роковой исход возможен в любой момент.

Анна Стина подала ему шляпу и накидку — оказывается, сама того не заметив, все время прижимала их к груди.

— Обязательно. Обязательно кого-нибудь найму.

А живот ее даже и в таких непредвиденных обстоятельствах продолжал неумолимо расти — вот-вот лопнет. Нашла парня, хозяина полуразвалившейся, никем не посещаемой забегаловки неподалеку, и попросила помочь. И хотя знала, что тот изрядно подворовывает и в деле своем не особенно ловок, — все же лучше, чем бросить «Мартышку» на произвол судьбы. Каждое утро вглядывается в лицо Тулипана — не появилась ли в глазах знакомая лукавая искорка? Но нет — все тот же невидящий, плавающий взгляд. Самое тяжкое — неизвестность. Иной раз закрадывается сомнение: а там ли он, Тюльпан? Там ли, в беспомощном теле, отказавшемся ему служить? Или душа его уже витает над неуклюжей, бесхозной оболочкой как дымок от костра, дожидается, когда дотлеют последние угли и она сможет окончательно исчезнуть, упорхнуть в вечность? Поить Карла невозможно — при попытке пить из кружки тут же поперхивается. Анна Стина придумала мочить чистую тряпку в воде, тогда ему удается ее обсосать. Из еды только жидкая кашица. Похож на большого младенца. Она связала рукавами две рубахи и обернула ему бедра и промежность — постель надо держать в чистоте. Анна Стина не понимает, как Тюльпан отличает день от ночи, но, наверное, все же отличает: с наступлением темноты его охватывает беспокойство. И тогда она ложится рядом, с парализованной стороны. Заметила: если он чувствует чужое тепло, успокаивается и засыпает. Кормить и подмывать— вот и все, чем она пока еще может помочь; растущая в ней новая жизнь властно берет свое. Она устает так, что задремывает чуть не на ходу.

Прошло три недели — без всяких признаков улучшения. Но и хуже не стало. Шли дни, похожие один на другой, как две капли воды. В состоянии больного ничего не менялось. «Мартышка» постепенно приходила в упадок, возвращалась к привычному состоянию: грязная, неухоженная, малопосещаемая и убыточная забегаловка. Она из сил выбивалась, чтобы помешать угасанию, но ничего не получалось — для этого пришлось бы разорваться надвое.

И в один из этих бесконечных и мало чем отличающихся друг от друга дней, а именно в среду, все изменилось. Она еще лежала в кровати, которую велела поставить в комнате больного, и уже готовилась встать, преодолевая тяжелую ломоту в бедрах, как с лестницы донесся шум, и на пороге появилась высокая молодая женщина со сверкающими глазами.

— Вот, значит, ты какая… кукушонок.

Рядом с ней парень с большими усами. Он едва доставал ей до подбородка, но с широченными плечами, очень, даже гротескно крепкого телосложения. Из-за его спины выглядывали остальные. Среди них были знакомые лица, кое-кого она даже знала по именам — постоянные гости «Мартышки». Анна Стина, мало что соображая спросонья, с трудом перевернулась на бок и опустила ноги на пол.

— Кто вы такие? — Она совершенно растерялась.

Голос женщины звенел от гнева и возбуждения.

— И это спрашиваешь ты? Хочешь знать мое имя? Впрочем, не зря спрашиваешь. За ним-то, за именем, я и пришла. Ловиса Ульрика, единственная дочь Карла Тулипана.

Мужчина рядом с ней криво усмехнулся: очевидно, его насмешило выражение лица Анны Стины.

Она умоляюще посмотрела на пришедшую.

— Давай поговорим с глазу на глаз.

Настоящая Ловиса Ульрика глянула на нее удивленно, задумалась и кивнула своему парню. Тот растопырил руки, крякнул, вытеснил любопытных на лестницу, вышел сам и с демонстративным грохотом захлопнул за собой дверь.

— И о чем мне с тобой говорить?

— Мне скоро рожать. Прошу: позволь мне остаться. Как поднимусь после родов, встану и уйду. И больше ты меня не увидишь.

Ловиса Ульрика задумалась. И надо бы Анне Стине промолчать, но она не выдержала: слишком уж долго.

— Только об этом и прошу. Разве у тебя нет детей?

И эти слова решили судьбу Анны Стины. Надо, надо было промолчать. Лицо Ловисы Ульрики, до того выражавшее если не сомнения, то, по крайней мере, раздумье, словно окаменело.

— Мой ребенок умер. А у него была достойная мать, не шалава и воровка, как ты. У меня к тебе сострадания нет. Убирайся. Одежку, которая на тебе, забирай, но на все остальное даже не косись. Позову сосисок.