1795

Элиас возвращается только под утро. Весна холодная и дождливая, зима никак не хочет сдаваться. Он знает пекарню, где подмастерья с утра настолько сонные и рассеянные, что мало что замечают. И окно оставляют приоткрытым — проветрить печной жар. Буханку сунул под куртку и зажмурил глаза от приятного, живого хлебного тепла. Воды набрал заранее на Большой площади у фонтана, а где еще? Чистая и холодная.

Конечно, Город между мостами кишит людьми, но он все равно предпочитает его другим островам Стокгольма. На улицах столько народу, что всем невозможно дать имена. Если знаешь как — легко оставаться незамеченным. Надо выбирать улицы, где есть на что посмотреть. Те, где зеваки, открыв рты, любуются на городские достопримечательности. Никто не обращает внимания на бредущего мальчишку. Идешь, как в толпе слепых.

В квартале Цербер он давно приметил заброшенный подвал. То ли свалку, то ли кладовку — хозяин сносил туда все оставленное жильцами. Зачем — кто его знает. Может, собирался устроить аукцион, а скорее всего — из жадности.

Придвинул к ведущей на лестницу двери перевернутый стол, сломанными стульями, коробками и мешками неизвестно с чем забаррикадировал окошко, оставил только узенькую лазейку. Каждый раз, приближаясь к своему убежищу, следит, чтобы рядом никого не было. На всякий случай прижимает руки к низу живота, будто приспичило, и ныряет в подвал.

Элиас увидел ее не сразу. Мгновенная душная волна тревоги — где она? Глаза понемногу привыкли к темноте, различил неподвижную фигурку и успокоился. Там, где всегда. Неподвижную — это только на первый взгляд. Не совсем неподвижную: плечи слегка поднимаются и опускаются при дыхании.

Он подошел и опустился на колени.

— Дай-ка я на тебя посмотрю.

Смочил водой тряпку, вымыл лицо. Стащил с нее рубаху, потер шею, плечи, спину, грудь.

— А теперь займемся волосами.

Самое трудное. Но сегодня у него есть кусок мыла. Налил в миску воды, накрошил мыла, взбил пену и начал втирать: сначала корни, потом длинные льняные пряди. Как всегда, укол стыда: вода мгновенно сделалась мутной и серой от грязи. Когда же он мыл ей голову в последний раз? Давно. Наклонил ей голову и опрокинул кувшин без ручки. И еще раз — надо прополоскать как следует и расчесать.

Мальчик гордился своим гребнем. Коричневатый в пятнышках, кое-где почти прозрачный, выточен единым куском. Ему сказали — черепаховый, объяснили, как выглядит это чудище. Но он не поверил: тяжеленный панцирь! Кто в здравом уме согласится носить на спине нечто подобное?

Ради этого гребня он пошел на большой риск — кража могла стоить ему года или двух каторжных работ с гирей на ноге. Но берешь эту штуку в руки — и сразу весело и спокойно, а почему — не объяснить.

Он медленно ведет гребнем, и кажется, что ее волосам передается таинственная, пришедшая из другого, сказочного, черепашьего мира красота. Еще и еще… Сколько раз? Кто знает… Элиас не особо силен в арифметике. До десяти — туда-сюда, а дальше начинается путаница. Останавливается, когда ему кажется, что дошел до сотни.

— Я нынче опять ее видел. У Подстилки. — Он сплюнул через плечо, точно одно имя могло привлечь нечистую силу. — Ты бы ее видела! Красивее в городе нет никого. Нечего удивляться, что Подстилка над ней нависла, как коршун. — Слезы обожгли глаза, и он торопливо вытер их тыльной стороной ладони. Он не младенец, чтобы хныкать. Здесь он — мужчина в доме. — А куда ей деться? Долг отрабатывает. А у Подстилки слуги здоровенные. Делают все, как она скажет. Боятся ее как огня, тоже кругом в долгах.

Еще раз провел гребнем, полюбовался на ставшие шелковистыми и блестящими пряди.

— Пора пожрать.

Заставить ее поесть — дело непростое. Элиас ломает хлеб на кусочки, смачивает в воде и несколько раз проводит по губам, пока рот не открывается — как будто по давно позабытой, но внезапно давшей о себе знать привычке. Каждый раз приходится удерживаться, чтобы не слопать всю буханку, пока она мусолит кусочек. Так уже случалось. Элиас помнит, как стыдно ему было, и теперь сначала делит хлеб на равные части и съедает свою.

Потом приносит ночной горшок, целый, хотя и треснутый. А потом подмывает ее — большое дело. Как он испугался, когда в первый раз увидел, как по ногам ее сбегают струйки крови. Решил, что помирает, и не мог понять почему. Побежал в аптеку, выдумал трогательную историю про умирающую сестричку. Его подняли на смех, и с тех пор Элиас знает: у девочек каждый месяц бывают кровотечения. Его послали домой с ворохом льняных тряпок; велели нарвать полосками и часто менять. После этого он подслушивал разговоры в квартале Камеристок Ящериц и узнал почти все о власти лунного месяца над женским телом. Узнал, что надо обязательно отмечать месячные в календаре. Оказывается, мужское семя может укорениться в матке не всегда, а только в определенные дни, и в эти дни, если не хочешь ребенка, следует воздержаться от работы. Он подробно все рассказал девушке, но кровотечения прекратились. Месяц, другой… Опять побежал в аптеку, и опять над ним посмеялись.

— Она у тебя толстая или худая?

— Худая.

— Тогда это голод.