1812 год в жизни А. С. Пушкина

Знали об опасности, грозившей Пушкину и члены Вольного общества любителей российской словесности. 22 марта на заседании общества Кюхельбекер читал стихотворение «Поэты», в котором прямо говорил, что певца «Руслана» ждут гонения, что «крик филина и врана» сделал своё дело.

Что касается самого Пушкина, то он поступил весьма благоразумно, обратившись за советом к председателю Вольного общества, коим был полковник Ф. Н. Глинка, участник войны 1812 года и заграничных походов, автор прогремевших «Писем русского офицера». Александр Сергеевич знал, что Глинка трепетно относился к его таланту, любил его, сравнивал молодого поэта с вулканом, из которого «внутренняя жизнь бьёт ключом». На предложение Плетнёва ввести Пушкина в члены Вольного общества любителей российской словесности Фёдор Николаевич заявил: «Овцы стадятся, а лев ходит один».

Год назад («по прочтении двух первых песен „Руслана и Людмилы“») Глинка посвятил автору поэмы стихотворение, в котором говорилось:

Лишь ты запел, младой певец,И добрый дух седой дубравы,

Старинных дел, старинной славыПевцу младому вьёт венец!..

Получить в двадцать лет такую оценку от профессионала, незаурядного писателя, признанного современниками, дорогого стоит. И решение идти именно к нему было самым правильным. Встретились они у дома Фёдора Николаевича. Глинка вспоминал: «Раз утром выхожу из своей квартиры (на Театральной площади) и вижу Пушкина, идущего мне навстречу. Он был всегда бодр и свеж, но обычная (по крайней мере при встречах со мною) улыбка не играла на его лице, и лёгкий оттенок бледности замечался на щеках.

— Я к вам.

— А я от себя.

И мы пошли вдоль площади. Пушкин заговорил первый:

— Я шёл к вам посоветоваться. Вот видите: слух о моих и не моих (под моим именем) пьесах, разбежавшихся по рукам, дошёл до правительства. Вчера, когда я возвращался поздно домой, мой старый дядька объявил, что приходил в квартиру какой-то неизвестный человек и давал ему 50 рублей, прося дать ему почитать мои сочинения, уверяя, что скоро принесёт их назад. Но мой верный старик не согласился. А я взял да сжёг все мои бумаги.

При этом рассказе я сразу узнал Фогеля[14] с его проделками. — Теперь, — продолжал Пушкин, немного озабоченный, — меня требуют к Милорадовичу![15] Я знаю его по публике, но не знаю, как и что будет и с чего с ним взяться… Вот я и шёл посоветоваться с вами.

Мы остановились и обсуждали дело со всех сторон. В заключение я сказал ему:

— Идите прямо к Милорадовичу, не смущаясь и без всякого опасения. Он не поэт, но в душе и рыцарских его выходках у него много романтизма и поэзии: его не понимают! Идите и положитесь безусловно на благородство его души: он не употребит во зло вашей доверенности.

Тут, ещё поговорив немного, мы расстались: Пушкин пошёл к Милорадовичу, а мне путь лежал в другое место. Часа через три явился и я к Милорадовичу, при котором, как при генерал-губернаторе, состоял я, по высочайшему повелению, по особым поручениям, в чине полковника гвардии. Лишь только ступил я на порог кабинета, Милорадович, лежавший на своём зелёном диване, окутанный дорогими шалями, закричал мне навстречу:

— Знаешь, душа моя (это его поговорка), у меня сейчас был Пушкин! Мне ведь велено взять его и забрать все его бумаги, но я счёл более деликатным (это тоже любимое его выражение) пригласить его к себе и уж от него самого вытребовать бумаги. Вот он и явился, очень спокоен, с светлым лицом, и когда я спросил о бумагах, он отвечал:

— Граф, все мои стихи сожжены! У меня ничего не найдётся на квартире. Но, если вам угодно, всё найдётся здесь (указал пальцем на свой лоб). Прикажите подать бумаги, я напишу всё, что когда-либо написано мною (разумеется, кроме печатного) с отметкою, что моё и что разошлось под моим именем.

Подали бумаги. Пушкин сел и писал, писал… и написал целую тетрадь…

— Вон она (указывая на стол у окна), полюбуйся!.. Завтра я отвезу её государю. А знаешь ли, Пушкин пленил меня своим благородным тоном и манерою (это тоже его словцо) обхождения.

После этого мы перешли к очередным делам… На другой день я постарался прийти к Милорадовичу поранее и поджидал возвращения его от государя. Он возвратился, и первым словом его было: „Ну вот, дело Пушкина и решено!“ Разоблачившись потом от мундирной формы, он продолжал: „Я вошёл к государю с своим сокровищем, подал ему тетрадь и сказал:

— Здесь всё, что разбрелось в публике, но вам, государь, лучше этого не читать!

Государь улыбнулся на мою заботливость. Потом я рассказал подробно, как у нас дело было. Государь слушал внимательно и наконец спросил:

— А что ж ты сделал с автором?

— Я… — сказал Милорадович. — Я объявил ему от имени вашего величества прощение!..

Тут мне показалось, что государь слегка нахмурился. Помолчав немного, государь с живостью сказал:

— Не рано ли?

Потом, ещё подумав, прибавил: