19-я жена

Я влез в корзину, скорчившись и прижав колени к груди. Гилберт закрыл верх корзины крышкой. Свет проходил через плетенье, и я мог видеть, как мог бы видеть средневековый рыцарь, глядя сквозь кольчугу. Мне была видна женщина у раковины. Она ни разу не остановилась — все мыла и мыла посуду. Гилберт поднял меня, и я в самом низу живота ощутил качание корзины. Мне хотелось заплакать, закричать, умолять, чтобы меня выпустили, но я велел себе замереть — ради мамы. Кучер помог Гилберту поставить корзину со мной на пол кареты. Когда дверь закрылась, дядя снял крышку.

Мы проехали несколько кварталов и остановились у высоких зарослей кустарника, совершенно оголенного осенью. «Ты должен вести себя очень тихо», — предупредил меня Гилберт. Мы просидели в карете более часа, единственным звуком был стук моего сердца у меня в ушах. Потом я услышал шаги. Гилберт отодвинул занавеску. «Это они», — сказал он. Он открыл дверь, и в карету влезла мама, а Страттоны закрыли за нею дверцу. Мама обняла меня. «Я знаю, мой мальчик, я знаю, — проговорила она. — Но мы еще не приехали на место».

Кучер двинулся дальше. Однако при задернутых занавесках было непонятно, куда мы едем. Я не смел задавать вопросы, потому что и мама, и дядя выглядели очень встревоженными. Когда дорога стала не такой гладкой, я смог понять, что мы выехали за пределы города. Карета подскакивала, качалась, наполняя ночь стоном рессор и скрипом конской сбруи. Вскоре мама выпустила мою руку, которую сжимала в своей ладони, и я заключил, что теперь мы в безопасности.

Я перебрался к окну и отодвинул занавеску. По виду гор я мог судить, что мы едем по долине, направляясь на север. Мы проезжали через обнаженные сады, посеребренные луной. В ночи поблескивали заплатки солончаков. В заболоченных местах перекликались между собой гуси. На другой стороне луговины во тьме стояло стадо коров.

Мы свернули с дороги в каньон. Я увидел, как стены каньона сужаются вокруг нас. Поскольку я не знал, куда мы едем, я не подумал о том, что надо предупредить об этом маму. Через некоторое время мы поехали по берегу замерзшей речки. Повсюду на льду можно было видеть опрятные холмики раннего снега. Лунный свет отражался ото льда реки, освещая каньон. Я подальше отодвинул занавеску, чтобы показать маме этот призрачный вид.

А мама вдруг запаниковала: «Где это мы? Что происходит?»

Гилберт заколотил в крышу кареты и выскочил наружу поговорить с кучером. Я слышал, как тот объяснил, что, по-видимому, не туда свернул. «Я был уверен, что это дорога на Юинту», — объяснял он.

«Что, если он работает на Бригама? — спросила мама, когда Гилберт вернулся в карету. — Вдруг нас подвел наш собственный план?»

Мы выезжали из каньона, и его стены отступали. Вскоре перед нами открылась долина, и стадо коров по-прежнему стояло там, где мы его оставили, — на ее противоположной стороне.

До Юинты оставалось сорок километров. Мы приехали туда перед самым рассветом, подкатив прямо к маленькому железнодорожному вокзалу, и стали ждать поезда «Юнион Пасифик», [113]идущего на восток. Как Вы, вероятнее всего, знаете, Бригам владел железнодорожной линией между Солт-Лейком и Огденом. Именно там обычно и садились на Ю. П. — может, и теперь так делают, я не знаю. Во всяком случае, я уверен, Вы понимаете план моей матери: любой человек, выследивший мою мать, ожидал бы ее в Огдене. Переехав ночью через пустыню, она обошла ловушку.

Холодный день вступал в свои права, и солнце открыло нашим глазам крохотный городок, окованный льдом. Тут-то мы и услышали, еще издали, звук пневматических тормозов. Я увидел дым, поднимавшийся из трубы паровоза. А скоро и поезд подошел к станции, разбрасывая нападавший снег.

Гилберт обнял маму. А мне сказал: «Заботься о ней».

Мама взяла меня за руку, и мы побежали на платформу. Проводник, в белом кителе и перчатках, отвел нас в наше купе в пульмановском вагоне, где нас ожидали наши вещи. Когда поезд двинулся вперед, оставив позади маленькую станцию, мама упала на скамью.

«Можно мне говорить?» — спросил я.

Она смотрела в окно и не ответила мне. Ее лицо в профиль было застывшим и очень красивым. Утренний свет стал желтоватым и лился на нее из окна, делая ее всю золотистой. Она была похожа на женщину с картины в каком-нибудь иностранном музее. Мама вглядывалась в проплывавший за окном пейзаж: высокогорные пастбища, бело-желтые в позднюю осень, поблескивание инея на шерсти пасущихся овец, верхушки гор, покрытых вечным льдом, которому никогда не растаять… Я взобрался к маме на колени, и мы вместе смотрели на проходивший перед нами мир.

Через три часа завизжали тормоза и кондуктор объявил: «Вайоминг! Эванстон, Вайоминг».

Мы пересекли границу Юты. Мама сказала: «Теперь ты можешь говорить».