1918 год

Летом 1918 г. вопросы, касавшиеся формирования украинской армии, служили в Курине постоянной темой разговоров. Одни думали о личной своей судьбе – куда бы устроиться. Куринь ведь не век будет существовать, да и нельзя же долгое время жить на сорок «карбованцев». Те, у кого кругозор был пошире, старались заглянуть в будущее. Разрешат германцы гетманскому правительству создать собственную вооруженную силу или не разрешат? Удастся сформировать надежные части или нет? К начавшемуся в первых числах июля набору гвардейской сердюцкой дивизии, куда зачисляли главным образом добровольцев – сыновей «гетманских» хлеборобов, мы отнеслись очень сочувственно. Большая часть «сердюков» были молодые полтавские хлопцы. Они охотно ехали в Киев на службу. (Губерния недаром считалась наиболее «гетманской».) Сам генерал Скоропадский, многие участники переворота, министры и чины гетманского двора – коренные полтавцы. Во время моих наездов в Киев по делам Куриня я нередко чувствовал в разных учреждениях эту «полтавскую атмосферу». Кстати сказать, в Курине служил двоюродный брат гетмана, молодой помещик С. В. Милорадович, прапорщик запаса, и благодаря ему наш отряд имел возможность адресоваться в нужных случаях непосредственно в «сферы». Позднее, ближе к осени, стало известно, что на 15 ноября назначен призыв новобранцев. Я, как и многие другие офицеры, отнесся к этому проекту как к предприятию весьма неразумному. Получалось впечатление, что в киевских военных кругах побеждает «народническое» течение – вера в то, что деревня замирена и на нее, как на целое, можно опереться. В эмигрантской украинской литературе мне не удалось найти по этому поводу каких-либо воспоминаний, но я считаю чрезвычайно вероятным существование такого настроения, созданного несколькими месяцами внешне мирной жизни. В конце концов, украинскую армию создавали русские генералы, а русским генералам вера в «народ», в серую массу, была свойственна не меньше, чем социалистам-революционерам. Привычные формулы, повторяемые с первого класса корпуса до седых волос, входили в плоть и кровь и мешали видеть очень грустную действительность[223]

.

Я часто говорил о принципах организации вооруженной силы в переходный период с генералом Литовцевым. Постепенно хорошо с ним познакомился, и генерал нередко приглашал меня по вечерам к себе на квартиру. С удовольствием вспоминаю эти разговоры за чашкой чая в летние лубенские вечера. У генерала Литовцева был непростительнейший, особенно для военного, недостаток – слабость воли и наряду с личной храбростью отсутствие гражданского мужества. Кроме того, он очень легко поддавался влияниям интриганов и, как мне кажется, не всегда умел должным образом разграничить служебные и личные отношения. Должен сказать, что эти свойства характера генерала Литовцева стали для меня ясными много позже. В Лубнах я видел в нем только умного и образованного офицера Генерального штаба, человека с большим военным кругозором и несомненной духовной гибкостью. Обязательные рукопожатия между всеми чинами Куриня вне службы, конечно, небольшая и неважная деталь, но все-таки, когда гвардейский генерал, бывший командир корпуса, по доброй воле подавал руку семнадцатилетнему парубку, это производило отличное впечатление как раз в нужном в то время направлении.

Лично ко мне, совсем еще молодому поручику, гостеприимный хозяин относился более чем внимательно. Часто я совсем не чувствовал, что говорю с человеком, который старше меня лет на тридцать. В Киеве однажды, к большому своему удивлению, услышал, что атаман Куриня будто бы ничего не предпринимает, не посоветовавшись со мной. Это, конечно, совершенно не соответствовало истине, но и в Лубнах и позже, когда генерал Литовцев стал начальником штаба Южной Армии, он очень доверял мне и сплошь и рядом делился со мной сведениями, предназначенными лишь для самого ограниченного круга лиц.

Своих взглядов на русскую крестьянскую массу, как на стихию безгосударственную, а частью и антигосударственную, у генерала Литовцева я не заимствовал. Они уже вполне сложились к тому времени, когда я ближе познакомился с нашим атаманом. Точно так же я самостоятельно пришел к убеждению, что в эпоху Гражданской войны формировать армию, опираясь на «народ», – предприятие заранее обреченное на неудачу. Ни за правыми, ни за левыми, ни за средними деревня добром не пойдет. Меня, однако, очень ободряло то, что мои, для большинства еретические, убеждения совершенно совпадают со взглядами человека, у которого и житейский и боевой опыт неизмеримо больше моего.

Впоследствии в Добровольческой армии, особенно в 1919 г., мне приходилось несчетное количество раз спорить на эту тему с моими товарищами по батарее и другими офицерами. Во время наступления на Москву народнические настроения – слепая вера в мужика – были в армии настолько сильны, что еретикам вроде меня приходилось тяжело. Нередко принципиальные расхождения отзывались и на личных отношениях. Мои товарищи никак не хотели понять, что вера в нацию и вера в деревню – это совсем не одно и то же.