1937. АнтиТеррор Сталина

«Я также ни капельки не оправдываю себя, что я терпел и тем самым способствовал сохранению известных элементов групповщины. Но я хочу объяснить, как было дело, и это я уже объяснял на очной ставке. Дело было так, что я с группой молодежи был связан и персонально. Они часто за меня заступались, когда на меня были нападения, которые я считал несправедливыми. Был такой случай, когда требовалось в резолюции, чтобы меня называли контрреволюционером. Тогда некоторые из молодежи за меня заступились, не соглашались, не соглашались принять такую резолюцию. Я им говорил, чтоб они из-за меня не артачились. Но в то же время я считал себя им обязанным»[352]. По-человечески понятно. Но по крайней мере в 1930–1931 гг. Бухарин продолжал определять политический курс своей школы, который в дальнейшем радикализовался. Бухарин готов признать за это ответственность, но «нужно установить меру и характер этой ответственности»[353]

. Ну, не арестовывать же за групповщину четырехлетней давности.

Итог речи Бухарина: «Я прежде всего должен сделать некоторые суммарные заявления. Вот те самые пункты, о которых Николай Иванович Ежов говорил в самом начале, т. е., что я знал о существовании троцкистско-зиновьевского блока, что я знал о существовании террористического параллельного центра, что я знал об установках на террор, диверсию и вредительство, что я знал тоже об этих самых установках и стоял на этой же самой платформе. Вот в этом утверждении нет ни единого слова правды. Я не знал ни о троцкистско-зиновьевском блоке, ни о параллельном центре, ни об установках на террор, ни об установках на вредительство, никаких таких вещей, и не мог быть причастным каким бы то ни было образом к этим подлым делам. Я протестую против этого самым решительным образом»[354].

Это — водораздел между реальностью и сталинско-ежовским компроматом, призванным устранить угрозу со стороны «правых». Правая оппозиция продолжала существовать и действовать и после 1929 г. Но, за исключением отдельных высказываний ее наиболее горячих участников, в ее деятельности не было ничего террористического и вредительского.

Тактика защиты Рыкова была похожа на бухаринскую и отличалась большей и во многом показной лояльностью следствию, попыткой объяснить все недоразумениями и неточностями обвинителей. В отличие от 1930 г., когда Рыков отказался публично обличать Бухарина, на этот раз он резко высказался по поводу голодовки, которую объявил его товарищ по несчастью (к этому моменту Бухарин уже прекратил ее и просил его простить). Разбирая конкретные эпизоды, Рыков выявляет нестыковки в версии следствия, утверждает, что показания на него дают либо клеветники, либо люди, которые неверно поняли ситуацию, ошибочно считая его оппозиционным лидером.

Более радикальные оппозиционеры «нажимали» на Рыкова, а он «упирался». Это вынужден признать Ежов: «Когда устроили очную ставку с ним, после этого или предварительно он заявил, что действительно в 1932 г. Радин приходил к нему на квартиру и у Радина были такие настроения антипартийные, антисоветские. Он требовал от Рыкова якобы: „Что же вы тут в центре сидите, ничего не делаете. Давайте вести борьбу, активизироваться“ и т. д. Словом, нажимал на Рыкова Радин. Вообще Рыков жаловался, что Радин провоцировал его на такие резкие выступления. Но я, говорит, его отругал, выругал, выгнал и т. д. В частности, когда Радин хотел уходить из партии, я его обругал. Словом, Рыков хочет изобразить дело так, что не он влиял на Радина, а Радин влиял на Рыкова. Но при этом он ограничивался такими отеческими внушениями. А сказал ли он партии об этом? Не сказал. В этом, говорит, моя ошибка»[355]

.

Таким образом, даже из материалов следствия видно, что Рыков не руководил оппозиционно настроенным активом, активисты требовали от своего вождя более решительных действий, просили указаний — как действовать против Сталина. Но Рыков дистанцировался, выжидал. Такая позиция казалась беспроигрышной — если Сталин будет свергнут, тут уж без Рыкова не обойдутся. Понадобится человек, способный вести работу предсовнаркома. Но конкретные действия против Сталина — это не его, Рыкова, дело.

Часть ответственности Рыков пытается возложить на застрелившегося Томского: «пришел к совершенно твердому убеждению, что Томский… занимался этим делом, и для меня стало ясным»[356]

.

Таким образом, Томский руководил правыми заговорщиками и при этом убеждал их в том, что «Рыков с нами». А тот ни сном, ни духом.

Тем не менее Рыков признает, что вел политические беседы с некоторыми ныне арестованными людьми, которые дали на него показания. Но при этом Рыков отрицает свою осведомленность о вредительстве и террористических планах. По версии Рыкова, он после 1929 г. был лоялен к Сталину и всегда убеждал оппозиционеров прекратить борьбу. В 1934 г. Томский приглашал Рыкова побеседовать с Зиновьевым, но Рыков отказался[357]. Его вина заключается только в том, что он не сообщал об этих беседах «куда следует».