1984

Повернувшись, Уинстон в первую секунду едва узнал ее. Он думал, что она разденется. Не тут-то было. Ее преображение оказалось куда удивительнее. Джулия накрасилась.

Не иначе заскочила в какую-то лавку в квартале, где живут массы, и купила полный набор косметики. На губах – ярко-красная помада, на щеках румяна, нос напудрен, даже глаза чем-то подвела, чтобы они казались ярче. Вышло не очень умело, но Уинстон и не предъявлял высоких требований по этой части. Он никогда раньше не видел, даже не представить себе не мог партийку с макияжем. Джулия просто изумительно похорошела. Всего несколько мазков в нужных местах – и она стала не только намного привлекательнее, но и прежде всего намного женственнее. Ее коротко стриженные волосы и мальчишеский комбинезон лишь усиливали эффект. Обняв ее, Уинстон утонул в синтетическом аромате фиалок. Вспомнились полутьма подвальной кухни и беззубый женский рот, как пещера. Те же духи! А впрочем, сейчас это не имеет значения.

– Еще и духи! – сказал он.

– Да, милый мой, еще и духи. А знаешь, какой у меня план? Раздобуду где-нибудь настоящее женское платье и стану носить его вместо этих противных штанов. И шелковые чулки, и туфли на каблуках! В этой комнате буду женщиной, а не партийным товарищем.

Они сбросили одежду и забрались на огромную кровать из красного дерева. Уинстон впервые разделся догола в присутствии Джулии. Прежде он слишком стеснялся своего бледного, тощего тела, выступающих на икрах варикозных вен, болячки над лодыжкой. Простыню им заменяло вытертое и потому мягкое одеяло. Обоих поразили размер и упругость кровати. «Тут наверняка полно клопов, ну и черт с ними», – сказала Джулия. Двуспальных кроватей теперь и не бывает, кроме как в домах у масс. Уинстон когда-то, еще в детстве, спал на такой, а вот Джулии не доводилось – по крайней мере насколько она могла припомнить.

Через некоторое время они задремали. Когда Уинстон проснулся, стрелки часов почти доползли до девятки. Он не пошевелился – Джулия спала, положив голову ему на плечо. Ее косметика большей частью размазалась по его лицу и диванному валику, но бледный след от румян еще подчеркивал ее красивую высокую скулу. Желтый луч заходящего солнца упал поперек кровати и осветил камин, где в кастрюле докипала вода. Женщина во дворе перестала петь, но с улицы еще приглушенно доносились детские крики. Может быть, подумалось Уинстону, в отмененном прошлом так обычно и валялись вдвоем в кровати в прохладных летних сумерках – голый мужчина и голая женщина, которые могут заняться любовью когда захотят, болтать о чем захотят, а вставать их совсем не тянет, они просто лежат и слушают мирный уличный шум. Разве было время, когда такое казалось чем-то обыденным? Джулия проснулась, протерла глаза, приподнялась на локте.

– Половина воды выкипела, – сказала она. – Сейчас встану, сделаю кофе. У нас еще час. Когда у тебя в доме отключают свет?

– В двадцать три тридцать.

– В общежитии в двадцать три. Но дома надо быть раньше, потому что… Эй! Вали отсюда, гадина!

Она вдруг перевернулась на кровати, схватила с пола туфлю и, замахнувшись по-мальчишечьи – как когда-то словарем в Гольдштейна во время Минуты ненависти, – запустила ею в угол.

– Что там такое? – спросил он удивленно.

– Крыса. Высунула свою мерзкую морду из-под плинтуса. Там у нее нора. Ничего, я ее вроде спугнула.

– Крысы! – пробормотал Уинстон. – В этой комнате?

– Да они везде, – равнодушно отозвалась Джулия и снова легла. – У нас в общаге даже на кухне есть. В Лондоне некоторые районы ими просто кишат. Ты знал, что они на детей нападают? Еще как! Есть улицы, где женщины боятся оставить младенца больше, чем на две минуты. Есть такие большущие коричневые крысы, которые на детей охотятся, и, что самое противное, эти гадины всегда…

– Хватит! – взмолился Уинстон, зажмурившись.

– Любимый! Ты же весь белый. Что случилось? Тебя от них тошнит?

– Крыса… да что вообще может быть ужаснее!

Она прижалась к нему, обвила руками и ногами, словно хотела утешить теплом своего тела. Уинстон открыл глаза не сразу. На несколько мгновений ему показалось, что он в кошмарном сне, который то и дело снится ему всю жизнь. Кошмар почти всегда один и тот же: перед ним – тьма стеной, а за ней что-то невыносимое, слишком ужасное, чтобы пережить встречу с ним. Самое сильное чувство во время этого сна – ощущение самообмана: ведь на самом деле он знает, что там, по ту сторону тьмы. Если напрячь все силы, то можно, словно оторвав у себя кусок мозга, даже вытащить это знание на свет. Но он всегда просыпается, так и не узнав, что это за знание. А теперь оно как-то связалось с тем, что говорила Джулия, когда он ее перебил.

– Прости, – сказал он. – Все нормально. Просто не люблю крыс.

– Не волнуйся, милый, мы этих гадин сюда не пустим. Перед уходом заткну нору дерюжкой. А в следующий раз притащу алебастра и заделаю как следует.