1984

Говорили они иногда и об активных действиях против Партии, не зная, впрочем, как сделать первый шаг. Даже если легендарное Братство существует, все равно непонятно, как на него выйти. Он рассказал ей о странном контакте, который у него возник – или ему показалось, что возник, – с О’Брайеном, и о том, как его порой подмывает просто прийти к О’Брайену, объявить себя врагом Партии и потребовать от него помощи. Как ни странно, это не показалось Джулии совсем уж опрометчивым. Она привыкла судить о людях по лицам, и ей казалось естественным, что Уинстон счел О’Брайена достойным доверия на основании какой-то искорки в глазах. Больше того, она принимала как данность, что все или почти все тайно ненавидят Партию и готовы нарушать правила, если им кажется, что это безопасно. Но она отказывалась верить в саму возможность существования разветвленной, организованной оппозиции. Сказки про Гольдштейна и его подпольную армию, говорила она, – чушь, выдуманная Партией для своих целей, и надо лишь притворяться, что принимаешь ее за чистую монету. Несчетное множество раз на партсобраниях и стихийных демонстрациях она голосила что есть мочи, требуя казнить тех, чьи имена слышала впервые и в чьи предполагаемые преступления не верила ни на грош. Когда шли показательные процессы, она стояла с утра до вечера перед судом вместе с товарищами из Молодежного союза, то и дело скандируя «Смерть предателям!». А во время Минуты ненависти никто не мог перещеголять ее по части оскорбительных выкриков в адрес Гольдштейна. Но она лишь смутно представляла себе, кто такой Гольдштейн и что за учение ему приписывают. Джулия выросла уже после Революции и не застала идеологических баталий пятидесятых-шестидесятых. Независимое политическое движение она не могла даже вообразить – да и в любом случае Партия непобедима. Она будет всегда и никогда не изменится. Восставать против нее можно лишь путем тайного неповиновения или отдельных актов насилия – скажем, убийств или взрывов.

В чем-то она была гораздо проницательнее Уинстона, а партийная пропаганда воздействовала на нее гораздо слабее. Однажды, когда он упомянул в каком-то контексте о войне с Евразией, она поразила его, заметив походя, что, по ее мнению, никакой войны нет. А ракеты, которые каждый день падают на Лондон, наверняка запускают власти самой Океании – «просто чтобы держать народ в страхе». Такая мысль никогда – вообще никогда – не приходила Уинстону в голову. А еще ему стало немного завидно, когда Джулия рассказала, что самое трудное во время Минуты ненависти – не рассмеяться. Но она подвергала сомнению учение Партии, лишь когда оно каким-то образом затрагивало ее жизнь. Иногда Джулия с готовностью принимала официальную мифологию просто потому, что ей было все равно, правда это или ложь. Она, например, верила, как ее научили в школе, что Партия изобрела самолет. (А Уинстон помнил, что в его школьные годы, в пятидесятых, Партия приписывала себе лишь изобретение вертолета. Лет через двенадцать, когда училась в школе Джулия, добавился самолет; еще одно поколение – и доберутся до паровой машины.) А когда он рассказал ей, что самолеты существовали до его рождения и задолго до Революции, у нее это не вызвало никакого интереса. В конце концов, какая разница, кто изобрел самолет? Еще сильнее его поразило случайное, по ходу какого-то разговора, открытие, что она не помнит, как четыре года назад Океания воевала с Остазией, а с Евразией пребывала в мире. Конечно, она вообще считала войну враньем – но вот ухитрилась как-то не заметить, что враг сменился. «Я думала, мы всегда воевали с Евразией», – безразлично заметила она. Это немного напугало Уинстона. Самолет изобрели задолго до ее рождения, но смена врага – дело всего лишь четырехлетней давности, Джулия уже была совсем взрослой. Он препирался с ней не меньше четверти часа и наконец сумел пробудить в ней смутное воспоминание, что, да, когда-то воевали с Остазией, а не с Евразией. Но это по-прежнему казалась ей не слишком важным. «Да какая разница, – с досадой говорила она. – Одна сраная война за другой, а в новостях один черт все врут».

Иногда он говорил с ней об архивном секторе и о наглых подлогах, которые там совершал. Ее такие вещи не ужасали. Бездна не разверзалась у нее под ногами при мысли о том, что ложь превращают в правду. Он поведал ей про Джонса, Аронсона и Резерфорда и про важную вырезку, которую когда-то держал в руках. Рассказ не произвел на нее особого впечатления. Поначалу она даже не поняла, в чем соль.

– Они были твои друзья? – спросила она.

– Нет, мы даже не были знакомы. Они были из Внутренней партии и к тому же гораздо старше меня. Из старых, дореволюционных времен. Я и в лицо-то их знал не очень.

– Тогда о чем было волноваться? Людей все время убивают, ну и что?

Он попытался объяснить.