1984. Дни в Бирме

Он собирался попросить ее руки — в самом деле, он намеревался сделать это, не откладывая. Но он еще не высказал все, что хотел, и вот, поддавшись этому эгоистичному порыву, он говорил и говорил. И ничего не мог с собой поделать. Было так важно, чтобы она поняла кое-что о том, что представляла собой его жизнь в этой стране; чтобы она постигла природу одиночества, от которого он хотел избавиться с ее помощью. И объяснить это было чертовски трудно. Что за чертовщина — мучиться от боли, которой нет названия. Блаженны те, кто поражен известными недугами! Блаженны бедные, больные, несчастные в любви, ибо с ними хотя бы все ясно, и люди будут выслушивать их жалобы с сочувствием. Но кто поймет боль изгнанника, не испытав ее сам? Элизабет смотрела, как Флори ходил туда-сюда, то выходя на лунный свет, окрашивавший его шелковую куртку серебром, то уходя в тень. У нее все еще колотилось сердце после поцелуя, однако она никак не могла взять в толк, о чем он говорил. Он собирался попросить ее руки? Чего же он так тянет! Смутная догадка подсказала ей, что он говорил что-то об одиночестве. Ну, разумеется! Он говорил об одиночестве, с которым ей придется мириться в джунглях, когда они поженятся. Ему не стоило переживать об этом. Пожалуй, в джунглях иной раз не избежать чувства одиночества? За многие мили от всякого общества, ни кино тебе, ни танцев, и не с кем поговорить, кроме друг друга, и по вечерам нечем заняться, кроме как читать — тоже приличная скука. Но можно ведь достать граммофон. А уж если эти новые радиоприемники поступят в Бирму, будет совсем другое дело! Она собиралась сказать об этом, когда он добавил:

— Я совершенно ясно выражаюсь? У тебя сложилась картина жизни, какой мы живем здесь? Вся эта чуждость, уединенность, меланхоличность! Чужие деревья, чужие цветы, чужие пейзажи, чужие лица. Здесь словно другая планета. Но, видишь ли — и я хочу, чтобы ты как раз это поняла, — видишь ли, жить на другой планете может быть не так уж плохо, это даже может стать интереснейшим делом, если рядом есть хоть один человек, с кем можно разделить все это. Такой человек, который сможет увидеть это глазами, чем-то похожими на твои собственные. Эта страна была для меня таким уединенным адом — как и для большинства из нас, — и все же, говорю тебе, она может быть раем, если ты не один. Это все похоже на полную бессмыслицу?

Остановившись перед столиком, на котором сидела Элизабет, он взял ее за руку. В полутьме ее лицо виделось ему бледным овалом, вроде цветка, но по руке ее он понял, что она не поняла ни слова из всего, что он сказал. Да и как он мог рассчитывать на это? Его речь была такой сумбурной и бессвязной! Сейчас он прямо скажет: «Ты выйдешь за меня?» Разве им не хватит жизни наговориться? Он взял ее за вторую руку и бережно поставил на ноги.

— Прости, что я наговорил всю эту ахинею.

— Все в порядке, — пробормотала она, ожидая, что он сейчас поцелует ее.

— Нет, это же ахинея. Что-то можно выразить в словах, а что-то — нет. К тому же это свинство — то и дело жаловаться на жизнь. Но я пытался подготовить тебя кое к чему. Слушай, я вот что хотел сказать. Ты…

— Эли-за-бет! — прокричала из клуба миссис Лэкерстин своим высоким, жалобным голосом. — Элизабет? Где ты, Элизабет?

Миссис Лэкерстин уже была у двери и должна была вот-вот выйти на веранду. Флори привлек к себе Элизабет. Они поспешно поцеловались. Отстранившись от нее, он продолжал держать ее за руки.

— Скорей, — сказал он, — есть еще время. Ответь мне. Ты согласна…

Но ему не суждено было закончить предложение. Какая-то немыслимая сила лишила его устойчивости — пол под ним заходил ходуном, словно палуба корабля, — Флори зашатался, потерял равновесие и упал, ударившись рукой. Затем его стало подбрасывать с боку на бок, словно дом с верандой оказался на спине огромного буйного зверя. Внезапно пол прекратил свою пляску, и Флори сел, отделавшись легким испугом. Он заметил, что Элизабет растянулась рядом с ним, а из клуба раздаются крики. За воротами, в свете луны, неслись двое бирманцев с растрепанными волосами и кричали, что было мочи:

— Нга Йин буянит! Нга Йин буянит!

Флори смотрел на них в недоумении. Какой еще Нга Йин? Нга — это префикс, обозначающий преступников. Должно быть, Нга Йин — это какой-то бандит. Но почему он буянит? И тут до него дошло. Нга Йин — это великан в бирманских поверьях, сидящий под землей, вроде Тифона. Ну, конечно! Это же землетрясение.

— Землетрясение! — воскликнул он и потянулся к Элизабет, чтобы помочь ей встать.

Она уже сидела, потирая затылок.

— Это что, землетрясение? — сказала она оторопело.

Из-за угла веранды выползла долговязая миссис Лэкерстин, держась за стену, точно огромная ящерица. Она истерически вскрикивала:

— Господи, землетрясение! Ох, нелегкая! Я этого не вынесу — сердце разорвется! Ох, господи-боже! Землетрясение!

Следом за ней показался мистер Лэкерстин, двигаясь странной, неровной походкой, виной чему было не только землетрясение, но и джин.

— Вот же черт, — сказал он, — землетрясение!