1984. Дни в Бирме

Дороти промолчала. Совесть нашла новый, безотказный способ уколоть ее — она вспомнила о паршивых несделанных ботфортах, точнее, о том, что хотя бы один из них должна сделать сегодня. Но она так кошмарно устала. Прошедший день совершенно вымотал ее: после того как она одолела порядка десяти миль по жаре на велосипеде, развозя приходской журнал, она отправилась на чаепитие в «Союз матерей», в душной, обшитой деревом комнатке в приходском доме. Матери собирались на чай каждую среду и занимались благотворительным шитьем, а Дороти тем временем читала им. (В настоящее время она читала «Девушку из Лимберлоста» Джин Страттон Портер[176].) Эта обязанность почти всегда доставалась ей, поскольку численность ответственных прихожанок (церковных клуш, как их называли), бравшихся за самую грязную работу, сократилась в Найп-хилле до четырех-пяти. Единственной помощницей, на которую Дороти могла более-менее рассчитывать, была мисс Фут, высокая, отчаянная дева тридцати пяти лет с кроличьим лицом, желавшая приносить пользу, но вечно куда-то спешившая и что-то ронявшая. Мистер Уорбертон не раз говорил, что она напоминает ему комету: «несуразное тупоносое создание, несущееся по кривой орбите и вечно не в ладах со временем». Мисс Фут можно было доверить украшение церкви, но не «Союз матерей» или «Воскресную школу», поскольку, несмотря на все ее рвение, ортодоксальность ее веры вызывала сомнения. Как-то раз она призналась Дороти, что чувствует себя ближе всего к Богу под синим куполом небес. После чая Дороти поспешила в церковь, обновить цветы на алтаре, затем села печатать отцовскую проповедь (машинка ее, сделанная еще в прошлом веке, дышала на ладан и могла выдавать не больше восьми сотен слов в час[177]), а после ужина пропалывала грядки горошка, пока не опустились сумерки, а спина не стала разламываться. Короче говоря, этот день выжал из нее все соки.

— Мне правда пора домой, — повторила она более твердо. — Уверена, уже страх как поздно.

— Домой? — сказал мистер Уорбертон. — Чушь! Вечер только начался.

Он снова заходил по комнате, отбросив сигару и убрав руки в карманы пиджака. Мысли Дороти вернулись к несносным ботфортам. Она вдруг решила, что сделает не один, а два ботфорта, чтобы наказать себя за потерянный час. Она уже стала представлять, как нарежет полоски оберточной бумаги для подъема, когда заметила, что мистер Уорбертон застыл у нее за спиной.

— Не знаете, который час? — сказала она.

— Смею сказать, сейчас должно быть пол-одиннадцатого. Но такие люди, как мы с вами, не говорят на столь вульгарные темы, как время.

— Если уже пол-одиннадцатого, тогда мне и вправду пора, — сказала Дороти. — Мне еще надо переделать уйму работы, прежде чем спать.

— Уйму работы! Так поздно? Не может быть!

— Очень даже может. Мне нужно сделать пару ботфортов.

— Вам нужно сделать пару чего?

 — сказал мистер Уорбертон.

— Ботфортов. Для пьесы, которую играют школьники. Мы делаем костюмы из оберточной бумаги с клеем.

— Оберточной бумаги с клеем! Боже правый! — пробормотал мистер Уорбертон, незаметно приближаясь к Дороти со спины. — Что за жизнь у вас! Возиться с оберточной бумагой и клеем среди ночи! Должен сказать, иной раз я нет-нет да подумаю: хорошо, что я не дочь священника.

— Я думаю… — начала Дороти.

Но в этот момент мистер Уорбертон, стоявший у нее за спиной, мягко положил руки ей на плечи. Дороти тут же попыталась вывернуться и встать, но мистер Уорбертон усадил ее обратно.

— Не дергайтесь, — сказал он спокойно.

— Пустите! — воскликнула Дороти.

Мистер Уорбертон нежно погладил ее по плечу. Этот жест заключал в себе такую откровенность, такую чувственность; это было неспешное, оценивающее касание мужчины, для которого женское тело представляет собой что-то вроде сочного вкусного мяса.

— У вас невероятно красивые руки, — сказал мистер Уорбертон. — Не пойму, как вы умудрились до сих пор остаться незамужней?

— Пустите сейчас же! — повторила Дороти, снова попробовав вывернуться.

— А мне совсем не хочется вас отпускать, — возразил мистер Уорбертон.

— Пожалуйста,

не надо гладить мне руку! Мне это неприятно!

— Какое вы престранное дитя! Почему вам это неприятно?

— Говорю же вам, неприятно!

— Только не надо оборачиваться, — сказал мистер Уорбертон вальяжно. — Вы, похоже, не сознаете, какой тонкий маневр я проделал, зайдя к вам со спины. Если вы обернетесь, то увидите, что я гожусь вам в отцы и к тому же прискорбно облысел. Но, если вы спокойно посидите, не глядя на меня, вы сможете представлять меня Айвором Новелло[178].

Дороти скосила глаза на руку, гладившую ее, — крупную, розовую, явно мужскую руку, с толстыми пальцами и золотистыми волосками на тыльной стороне. Она очень побледнела; обычное раздражение на ее лице сменилось отвращением и ужасом. Отчаянным усилием она вырвалась, встала с кресла и повернулась лицом к мистеру Уорбертону.

— Говорю же, не надо так делать! — сказала она сердито и жалобно.

— Да что с вами такое? — сказал мистер Уорбертон.