1989

Тодд побледнел, услышав мой рассказ, и бросился куда-то звонить, закрыв дверь комнаты, в которой стоял телефон. Тодд тоже меня не спрашивал, кто сказал мне о Синявском и Даниэле, — он был джентльменом, как и Б.Д. Через два часа к подъезду дома Тодда подъехала машина, из которой вышли двое мужчин тоже без особых примет, но уже иного, американского типа. Они заняли места около подъезда. Тодд спустился вниз, о чем-то поговорил с шофером советской машины, пожал ему руку, и тот уехал. Некоторое время эти двое неразговорчивых мужчин сопровождали меня в моих поездках по

гангстерскому городу Нью-Йорку. Потом мы с Тоддом уехали в турне по американским провинциям — уже без сопровождения.Вернулись мы примерно через месяц. Советская миссия при ООН устроила в мою честь огромный прием. У дверей стоял Б.Д. У него было, как всегда, хорошее настроение.

— Два ваших слишком назойливых поклонника отправлены на Родину, — незаметно для других полушепнул он мне между рукопожатиями с перуанским и малайзийским послом и спросил:— Читали ли вы новый роман Кобо Абэ? Какая прелесть!..

Семичастный был вскоре снят, как и другие, близкие ему люди, которые пытаются сейчас выглядеть в своих мемуарных интервью чуть ли не двигателями прогресса. Но, к сожалению, "диссидентские процессы" постепенно приобрели инерцию снежного кома. Мне приходилось еще до дела Синявского — Даниэля писать письмо в защиту Бродского, затем — в защиту Н. Горбаневской, А. Марченко, И. Ратушинский, Л. Тимофеева. Ф. Светова и других, не говоря уже о письмах в защиту тех, кого подвергали не уголовному, но не менее тяжкому общественному преследованию. Одним из самых циничных изобретений борьбы с инакомыслием стало запихивание в психушку.

"Диссидентские процессы" подрывали престиж нашей страны не только за рубежом, но прежде всего в наших общественных глазах. Они разрушали в нас чувство достоинства— человеческого и гражданского.

Перестройка — это восстановление гражданского достоинства. Поэтому наряду с явными победами демократизации кажутся особенно нетерпимыми любые попытки унижения нашего достоинства, с таким трудом восстанавливаемого: применение дубинок и слезоточивых газов в Белоруссии, драконовские установления о спецпропусках для журналистов, провокационные жестокости в Грузии. Чтобы раз и навсегда закрепить правовое достоинство в наших законах, небесполезно напоминать об отвратительных унижениях этого достоинства — о "диссидентских процессах".

1989

ДЕРЕВЯННАЯ МОСКВА

(Из очерков, написанных для западно-германской прессы) Митинг, похожий на сон

Асфальтированная площадка перед стадионом затоплена двадцатитысячной толпой, скандирующей: "Ее-ли мы сди-ны, мы не-по-бе-ди-мы!" В толпе нет ни бюрократов, гладко выбритых электробритвами "Сони" или лезвиями "Жилетт", которых не бывает в открытой продаже, ни королей черного рынка с жирными мохнатыми пальцами, усыпанными перстнями, ни звезд эстрады в норковых мехах. Эта толпа состоит из тех москвичей, которые вряд ли зарабатывают больше, чем сто пятьдесят — двести рублей. Студент в лыжной вязаной шапке с кисточкой размахивает лозунгом "Даешь демократию!". Молодая медсестра с лицом, обсыпанным веснушками, поднимает над головой сшитый из простыни белый флаг с синим крестом. Маленький, угрюменький человечек трудно угадываемой профессии держит в руке с вытатуированным якорем хрупкую палочку с трепещущим на ветру листом бумаги, на котором надпись: "Ельцын — это как-то бодрит..." совершенно не сочетается с грустным, понурым видом автора самодельного лозунга. А с трибуны ораторы обрушивают на толпу призывы к свободе, к народовластию... Фотокорреспонденты со всего мира гроздьями виснут на столбах. Ко мне подходит знакомый американский журналист, улыбается: "Последние предвыборные митинги в Америке отсюда, из Москвы, кажутся конформистскими. Никогда не думал, что Москва когда-нибудь сможет быть такой..." Признаться, и я не мог этого представить. Конечно, неподалеку от митинга, за железнодорожной насыпью стоят фургоны защитного цвета, а в них наготове сидят крепкие парни в серых куртках частей особого назначения. Конечно, наверняка в этой толпе есть те люди, которые являются коллективным глазом оруэлловского Большого Брата. Но сейчас милиция не врывается в толпу, не стаскивает с трибуны ораторов, ибо такого приказа пока нет, и даже прислушивается с неподдельным детским интересом к особо мятежным речам. Милиционер — крестьянского вида рыжий парень, — услышав призыв к многопартийной системе, морщит лоб, делится своими опасливыми соображениями: "Это что же, значит, ежели будут, к примеру, три партии, то будут сразу три разных партийных райкома, а мы их всех кормить должны?"