24 часа

Я не вернулась в мастерскую. Он объявил классу, что занятие окончено, и повел меня в паб. Мы заказали виски с имбирным вином и к пяти часам были уже пьяны. Я узрела в нем нечто такое, на что охотно отреагировала: что-то мрачное, вызывающее жалость, трагическое; он думал, что это незаметно, что он сумел это скрыть от большинства людей. Но не от меня. Мы осушили по последнему стаканчику, и затем он затащил меня в постель на своем чердаке – чердаке художника. Да, это был чердак. С него открывался великолепный вид на облака через окна в крыше. На этом чердаке имелся двухместный матрас и еще кое-какие немногочисленные предметы: мольберт, коробки с красками, поставленные одна на другую у стены, бутылка виски на деревянном ящике. Едой тут, похоже, и не пахло. На подоконниках – несколько произведений Камю и множество книг Эрнеста Хемингуэя. Я тогда Хемингуэя еще совсем не читала и пока не знала об одержимости Сида идеей смерти. Что я тогда знала – так это то, что это помещение выглядит крайне романтично и что в нем пахнет красками, скипидаром и Сидом.

Мы легли в постель и не вставали до следующего дня.

Теперь я умоляю своих клиенток: «Не спите с ними, пока не станете абсолютно уверены в том, что сможете справиться с тем, что произойдет потом». Звучит, возможно, несколько старомодно, но покажите мне женщину, которая после по-настоящему хорошего секса не прикипит душой в той или иной степени к своему партнеру, – и тогда я покажу вам либо гения, либо обманщицу, либо разбитую душу.

Я переспала с Сидом в тот день, когда встретила его впервые. А чего еще я ожидала?

Конечно же, не того наказания, которое он мне уготовил.

* * *

Но даже это не было простым. Потому что Сид затащил меня в постель, полностью привязал меня к себе – и затем исчез.

Надежда умирала медленной и мучительной смертью. Я тосковала по нему – и затем гнала мысли о нем, потому что они терзали меня. Я знала, что глупо и наивно так вести себя после всего-то одной встречи, но я думала, что произвела на него впечатление. Я приходила к парадной двери дома, в котором он жил, однако, когда я сделала это в третий раз, домовладелица впустила меня и позволила подняться по лестнице, и мне показалось, что я услышала за его дверью женский смех, а потому я ушла, чувствуя себя отверженной.

Позднее я, одевшись получше, пару раз проходила мимо художественного колледжа, шагая как можно медленнее, но, когда дверь открылась и вышла группа преподавателей, я бросилась наутек.

Но, как только мне удалось его забыть, он появился опять.

Вот такой он, Сид. Он всегда снова и снова вонзает нож в нанесенную им рану, после того как эта рана уже почти заживет.

В ту ночь, когда он вернулся, стояла жара. Это была ночь, когда завывали сирены, как они обычно завывают в городе до тех пор, пока мы не перестаем их замечать. Ночь, когда дымка смога делала расплывчатыми очертания верхних этажей самых высоких зданий и застилала небо, отчего оно становилось почти невидимым. Ночь, когда новейшие небоскребы светились прямо над нами, а поблескивающие в сгущающихся сумерках массивные односекционные дома напоминали детали детского конструктора «Лего». Ночь, когда электропоезда Доклендского метро, словно в фильме «Бегущий по лезвию», сновали среди бетонных зданий и ярких огней квартала Канэри-Уорф. Ночь, когда уличные фонари мерцали, а подростки в супермодных штанах с заниженной талией толпились на углах улиц, жевали чипсы и толкали друг друга, бросая обертки в канаву. Ночь, когда молодые люди, которые никогда не улыбаются (все в капюшонах), шагали по тротуарам со своими коренастыми собаками, а тонконогие девушки, проходя мимо, цокали блестящими каблуками, такими высокими, что те едва могли на них ходить – не говоря уже о том, чтобы убежать от тех, кто к ним цеплялся.

Эта пульсирующая жизнь простиралась передо мной, и я снова ожила, потому что Сид вернулся.

– Извини, – вот и все, что он мне сказал. Причем лишь один раз. Слово «извини» он произносил с большим трудом. Это я поняла очень быстро.

– Где ты был? – спросила я.

Он посмотрел на меня взглядом, который мне абсолютно ни о чем не сказал.

– Избавлялся от своей последней девушки, – ответил он. А затем он улыбнулся, обнажив зубы, которые показались мне похожими на волчьи.

Улыбался он, кстати, тоже редко: улыбаться у него не очень-то получалось.

Я больше ничего по этому поводу не сказала: я осознавала, что оратор из меня не ахти какой. А что еще можно было сказать? Произнесенных им слов оказалось для меня вполне достаточно.

Интересно ли мне было тогда, насколько легко у него это вышло? Насколько легко он избавился ради меня от нее, кем бы она ни была?

Я не думаю, что мысль об этом тогда пришла мне в голову, потому что с ним ничто никогда не казалось легким. У меня все время создавалось впечатление, что я пытаюсь не отставать от него, пытаюсь быстро продвигаться вперед, пытаюсь опередить его на шаг и угадать, в каком направлении он пойдет дальше. Это было изнурительно.