5/4 накануне тишины

— Как сказал Василий Тёмный ослепившему его Шемяке? — грустно спросил он зеркальное своё отраженье, пытаясь проморгаться. — Припомнить бы. «Ты дал мне средство к покаянию». Да, так… Наказанием, посланным свыше, закрывается зрение бытовое, обыденное. Но за то, и вместо того, открывается зрение иное,

— тогда — только — обретает — человек — способность — к — созерцанию — вечного.

Однако Внешний почему-то смиренного этого признания не принял. И даже рассмеялся —

суховато, дробно, неприятно:

— Ох, ты куда махнул! Сразу — в пылающие далёкие звёздные миры! Устремился — из реанимации — прямёхонько — в родство с огненными серафимами и херувимами. А грехи с себя на земле сбросил и целиком их, значит, внизу оставил самочинно… Исправить — тут — тебе ничего не хочется? Чтобы мысленный взор очистился до нужной тебе ясности?

— Легко сказать… — уныло ответствовал Цахилганов. — Для этого надо самому меняться. Ты думаешь, простое это дело — меняться, когда ты уж весь заматерел и окостенел?

Топот и крик в коридоре вернули его к реальности,

— там — снова — ловили — старуху — сбегавшую — от — обезболивания — к — очистительному — страданью.

Однако свежая попытка избавить потомков от кары, во всех последующих поколеньях, опять потерпела неудачу: щуплую больную, надрывающуюся в крике и слезах,

уже волокли обратно, уговаривая –

сейчас — выпьем — брома — а — тапочки — где — потеряли — не — дрыгайтесь — бабушка — вы — доктору — зубы — выбьете — пяткой — да — что — это — такое!

— Заколебала всех старуха.

Общенациональный психоз…

111

Вдруг Цахилганов обнаружил через время, что, нервничая, он отковыривает ногтем синий пластилин из оконной щели — и тут же замазывает им щель снова. Он туго приминал подушечками пальцев податливые колбаски,

— добровольно — оставляя — отпечатки — пальцев — словно — благоразумный — преступник.

— Я вижу, как на глазах старится моё отраженье в стекле, — пожаловался он себе, не прерывая занятия. — Я плох нынче…

Плох… Лох… Ох… Ох-хо-хо…

— Зато тебе очень хорошо сиделось в Митькином кабинете, в Москве, незадолго до твоего отъезда, — пожал плечами Внешний. — И как убедительно советовал ты этому женомужчине привести в действие простаивающий репрессивный механизм Карагана! Помнишь? Ведь ты же, ты, не кто иной, доказывал Рудому, архитектору будущего страны и мира: если демократы не придут к идее мирового лагерного капитализма, то Российский национальный порядок перемелет их в зонах Карагана, всех до единого. Превратит в чёрную лагерную пыль… Вот отчего тебе не даёт покоя эта пыль — весенняя неизбежная будущая пыль. Только не ясно тебе: кто кого перемолоть должен…

Цахилганов Степаниду, или Степанида — его. И от внутреннего согласия Цахилганова — либо на то, либо на другое — всё это теперь будто и зависит…

— Ты говорил томному Митьке Рудому: победа мирового лагерного капитализма неизбежна, и она начнёт своё триумфальное шествие — из Карагана, — горевал теперь вместе с ним Внешний. — Ты, Цахилганов — сын Цахилганова, программу эту ему предлагал. И своё участие в ней предусмотрительно определял. В программе весьма, весьма доходной! Расписывал, какие ты окажешь услуги, за хорошие деньги. Услуги по уничтожению одряхлевшей и истощённой до последнего предела, уже немногочисленной патриотической интеллигенции…

Круг готов был замкнуться — исторический круг. Но как?

112

— …Это был пьяный трёп! Предположительный. Хотя… Во мне говорил инстинкт социального самосохранения! Не просто жажда наживы, нет. Пока не уничтожили нас, должны уничтожить — мы. Разве, чисто по-человечески, это не понятно?

Я — же — не — знал — тогда — не — знал — куда — занесло — мою — Степаниду — куда — занесло — бесповоротно — мою — военизированную — тонкую — девочку — в — тяжёлых — башмаках — которой — хоть — кол — на — голове — теши…

Но Внешний был неумолим:

— Более того, ты пригласил Рудого в Караган, Цахилганов! И два месяца назад чуть было не послал машину за Патрикеичем, чтобы обсудить со стариком «все практические детали нового витка репрессий», готовясь к приезду Митьки Рудого. Потом задумался

— здесь — в — реанимации —