5/4 накануне тишины

Потом дважды пнул под зад пятнистого дога, не дав ему домочиться и распахнув дверь квартиры, а затем — подъезда, во всю ширь.

Нет, разве можно было сравнить этого унылого красавца с Чаком?!

Про лохань с изумрудами разбушевавшийся Цахилганов запамятовал вовсе, поскольку расшиб колено о бивень и упал:

ему до слёз захотелось в Караган.

13

Ночь он, человек-достигший-всего, просидел с открытыми глазами, истуканом, подвернув ноги калачиком и накрывшись ватным одеялом охранника с головой, в огромном кожаном коридорном кресле — лишь тут, почему-то, было сухо.

Должно быть, охранник порол нещадно этого вездесущего короля псов, напрочь отучив его приближаться к себе, и только и делал, что слушал свой дешёвый плеер, забытый второпях здесь же, на одеяле.

Перед рассветом Цахилганов рассеянно включил его, обшарпанный плеер изгнанного ко всем псам десантника, уже тоскуя по охраннику и надеясь на внезапное его возвращенье.

Непререкаемая квартирная тишина оглушительно предупреждала Цахилганова об одинокой будущей старости. С чего бы это?..

Он возжелал послушать для развлеченья хотя бы блатоту одесского разлива или точно такой же, одесский, чечёточный юмор — то, что слушает обычно всяческое быдло, горько тем утешаясь. Но лишь неведомая юная поэт стала выговаривать ему в уши с провинциальным, кажется — тамбовским, сдержанным презреньем:

«…Пока тобою правит без стыда картавая кремлёвская орда, ты не народ, ты — полуфабрикат, тебя сожрут и сплюнут на закат, крестом поковыряют меж зубов, анафема тебе, толпа рабов, ползи на брюхе в западную дверь…»

14

Непонятно чем задетый, Цахилганов поморщился и отмотал плёнку, как следует. К нему прорвался затем грохот откидных стульев. «Слава России! — возмущённо гаркнул жалкий аппарат сотнями молодых, озверевших от недоеданья и отчаянья, голосов. — Слава России!»…

— Крики, крики, — укоризненно покачал головой Цахилганов, думая о бледном десантнике. — Энергия народного сопротивленья уходит в слова, ибо нет у неё реальной точки опоры. А вот не дали бы сопротивленцам разговаривать — они бы, глядишь, пе-ре-вернули мир —

вернули — мир?

А так — орут себе под хорошим присмотром. Под нашим, конечно же, присмотром… Допросить бы их в лучших лагерных традициях, чего они хотят добиться своими воплями? Правительство низложить

— изложить — ожить — жить —

стремятся, что ли?

Но тут внезапно вспомнился ему нелюдимый, приручённый им, литератор, которого Цахилганов так и не видел со дня заселения. И он ужаснулся, готовый обнаружить за стенкой

иссохший его скелет

в фетровых ботах.

— Ёо! — коротко простонал Цахилганов, освобождаясь от плеера рывком.

15

В тесной комнатёнке для челяди заколыхалась от воздуха, засеребрилась, нервно задрожала огромная сеть паутины, раскинувшаяся от потолка до двери, и мягко опала рваным немощным хвостом.

Да, похоже, горничная — бойкая хохлушка с вертучими глазами,

разъезжающая однако в общественном транспорте бесплатно, по удостоверению, как член общества слепых,

определила с первого взгляда, что убираться в комнате литератора — лишний труд.

— У него даже ключа своего не было, — вспомнил Цахилганов, озираясь. — Хотя… можно было с охраной сдружиться.

Встроенный огромный шкаф оказался пустым,

ни сидора, ни бот,

лишь черносотенная давняя газета одиноко лежала на верхней полке.

Цахилганов захлопнул дверцы. И тут вдруг заскрипела, распахнулась сама собою форточка. И пожелтевший лист бумаги нерешительно сполз с подоконника. Он, покачиваясь, стал тонуть в утреннем новом воздухе,

пока не улёгся на сумрачное дно комнаты.

Цахилганов, не поднимая его и не нагибаясь, стал читать написанное шариковой ручкой и выгоревшее местами до белых проплешин —

от — утреннего — дневного — и — вечернего — бесплодно — чередующегося — света — унылой — российской — перестройки.

16

«126…И шестое имя богохульное… ерненко.

И седьмое имя богохульное — Горба…