Цахилганов обходил фирму наскоро и покидал её, не задерживаясь: унылый профессиональный разврат любопытен половым неудачникам. Ему же было решительно всё равно, кем они считали себя раньше,
все эти помешано улыбающиеся видео-женщины с глазами мучениц, в чью живую плоть, увековеченную новым, свободным, искусством, втыкалось такое количество мужских осеменительных органов
одновременно — и бездетородно…
Мысли о некой каре он отбросил от себя сразу: никто их ни к чему не принуждал, этих женщин и мужчин, поскольку аморален не рынок, но — нужда! И свободный гордый выбор — умереть от безденежья — оставался у каждой и у каждого: у извивающихся и закатывающих глаза на плоских, весьма голубых и розовых, экранах,
а далеко от столицы, в степной тихой Нуре, уже появились распадающиеся заживо бледные рыбы — крупноглазые медлительные рыбы апокалипсиса.
Он-то бежал из Москвы,
потому что в Карагане…
В Карагане, был уверен Цахилганов, его ждала привычная жизнь,
где предрассветная сизая роса мерцает вдоль пыльной тропы, прямо за домом; и где перламутровая заводь, пахнущая лягушками, поблескивает в тинистом котловане, на ближайшем пустыре, словно круглое зеркало,
невзначай оброненное
рассеянными небесами
невдалеке от мусорной свалки.
Ведь всё лучшее, как ни преуспевай в столичной расчётливой сутолоке, осталось там, в Карагане… Ранняя, немного знобящая, рыбалка под кустом краснотала, наивно заглядывающего в степную речку, но иногда хватающего за спиною леску на взмахе всеми ветвями сразу,
и в Карагане жила его старомодная, до милой нелепости провинциальная, надёжная семья — из числа тех мирных семей, где ждут своих странников
светло и доверчиво, совсем не понимая плохого.
И отеческая добротная квартира в сталинском доме — тоже ждала Цахилганова, в которой мягкие обширные кресла и потёртые валики дивана хранили прежние тёплые запахи — ванили, миндаля, яблочного пирога и грубоватого, крепкого кофе марагоджип,
вскипающего по утрам в тесных объятьях меди,
опоясанной старинной чеканкой
с летящими по кругу
крылатыми жаркими леопардами…
Люба и дочь Степанида — ждали его, отправляясь по воскресеньям, ни свет — ни заря, в одинаковых светлых косынках на базар, за густым молоком и колхозной сметаной. А возвратившись, они неспешно ели нарезанные помидоры с перцем и спали ещё, до самого обеда, в большой комнате, разостлав одеяла на полу — для прохлады и простора. И тогда одинаково высовывались из-под простынок их пятки, гладкие и смуглые,
Как же хорошо, что старую родительскую мебель он так и не успел сменить на более современную — его дочь, читающая многие толстые книги, уже маялась обострённым чувством социальной справедливости, и потому любую роскошь воспринимала как украденную у народа,
Драгоценнее же всего, однако, было иное:
в степном далёком Карагане хранился запас времени,