7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

— Не спешите обвинять судьбу в несправедливости, дорогая госпожа Нозьер. Все эти красивые жесты, все эти громкие олова — басни и небылицы. Если нельзя точно передать то, что было сказано или сделано в присутствии спокойной и внимательной аудитории, так мыслимое ли дело, сударыня, чтобы можно было запомнить жест или фразу среди смятения битвы. Мне не то важно, господа, что ваши две истории — сплошной вымысел и не имеют под собой реальной почвы. Дело в том, что они неестественны, что они придуманы неискусно, без той благородной простоты, которая одна только и живет вечно. Пусть же они остаются в календарях и покрываются плесенью. Историческая правда не имеет ничего общего с теми прекрасными примерами героизма, которые переходят из уст в уста и из века в век: они принадлежат исключительно искусству и поэзии. Я не знаю, правда ли, будто юный Бара, которому шуаны обещали сохранить жизнь при условии, если он крикнет: «Да здравствует король», — правда ли, что он крикнул вместо этого: «Да здравствует Республика!» — и упал, проколотый двадцатью штыками. Я не знаю этого и никогда не смогу узнать. Но я знаю, что образ этого мальчика, принесшего в дар свободе свою молодую жизнь, вызывает слезы на глазах и пламя в сердце и что невозможно представить себе более совершенный символ самопожертвования. Я знаю также, да, я знаю, что когда скульптор Давид [245]показывает мне этого мальчика, и я вижу, как в прелестной и чистой своей наготе он умирает с безмятежностью раненой амазонки Ватикана, прижимая к сердцу кокарду и зажав в холодеющей руке палочку барабана, — чудо совершилось: юный герой создан, Бара живет, Бара никогда не умрет.

XXIV. Мелани

Примерно в этот период я испытал сильное горе. Мелани старилась. До сих пор я рассматривал возрасты людей лишь с точки зрения их забавного разнообразия. Старость нравилась мне тем, что было в ней живописного, иногда немного чудаковатого и чаще всего — смешного. Теперь мне довелось узнать, что она тягостна и печальна. Мелани старилась. Кошелка оттягивала ей руку, и когда она возвращалась с базара, ее тяжелое дыхание доносилось от подножия лестницы до задних комнат нашей квартиры. Ее глаза, более мутные, чем вечно мутные стекла ее очков, тускнели. Слабеющее зрение заставляло ее совершать ошибки, которые вначале смешили меня, а потом начали пугать — так их стало много и так они были нелепы. Кусок воска для натирания паркета она принимала за корку хлеба, а грязную тряпку — за только что ощипанного ею же самой цыпленка. Однажды, думая, что садится на табурет, она села на театр марионеток, который мне подарил крестный и который она с грохотом раздавила, смертельно перепугавшись и даже забыв извиниться. Она теряла память, путала годы, как о недавнем событии говорила об устроенном в честь коронации императора [246]

сельском бале, где она танцевала с мэром, и о поцелуе, в котором она не без риска для себя отказала одному казаку, квартировавшему у них на ферме во время вторжения неприятеля. Она часто возвращалась к одним и тем же событиям и без конца вспоминала о морозе, стоявшем 15 декабря 1840 года, когда императора снова привезли в Париж [247]. На его гроб положили тогда его треуголку и шпагу. Она сама видела все это и все-таки не верила, что он умер. В голове у нее мутилось. Стоило ей на минутку выйти из кухни, как она пугалась, что забыла закрыть водопроводный кран, и этот страх перед наводнением отравлял все наши прогулки, прежде такие веселые и спокойные.

Состояние моей старой няни удивляло меня, но не тревожило, так как я не понимал, что оно может ухудшиться. Но однажды вечером я услыхал, как мои родители тихо разговаривали между собой.

— Друг мой, Мелани с каждым днем дряхлеет.

— Да, это лампада, в которой больше нет масла.

— Безопасно ли отпускать с ней Пьеро?

— Ах, дорогая Антуанетта, она слишком любит ребенка и найдет в своем старом сердце силу и уменье уберечь его.

Эти слова открыли мне глаза. Я понял и заплакал. Мысль, что жизнь течет и убегает, как вода, впервые проникла в мой разум.

После этого я с любовью цеплялся за узловатые, за натруженные руки моей няни Мелани, я целовал ее, но она была уже потеряна для меня.