7том. Восстание ангелов. Маленький Пьер. Жизнь в цвету. Новеллы. Рабле

Решив, что мадемуазель Мерэль достаточно хорошо подготовила меня по французскому языку, меня засадили за латынь, и мне так и не удалось выяснить, по какой причине я оказался среди учеников, уже немножко знакомых с грамматикой и переводивших из «Краткой священной истории» [265]. Впрочем, разве мы можем когда-нибудь уразуметь мотивы деяний правительственных и частных учреждений? В те дни, когда меня определили в класс г-на Грепине, некий мыслитель с кротким взглядом и галльскими усами, по имени Виктор Консидеран, которого я не раз видел удящим рыбу под Королевским мостом, объявил, ссылаясь на своего учителя Фурье, что люди тогда лишь будут пользоваться благами хорошего управления, когда они достигнут полной взаимной гармонии, то есть состояния, строго урегулированного самим Виктором Консидераном. Тогда маленький невежественный зверек вроде меня не попадет в класс г-на Грепине, и условия человеческой жизни улучшатся также во многих других отношениях. Мы будем делать лишь то, что нам нравится. У нас, как у мартышек, вырастет хвост, чтобы зацепляться за ветки деревьев, а на конце хвоста будет глаз. По крайней мере именно так мой крестный излагал учение о фаланстерах

[266]. Но пока что все идет так же, как шло в моем детстве, и участь нынешних школьников, в сущности говоря, не изменилась ни к лучшему, ни к худшему по сравнению с участью маленького Пьера. Итак, моего учителя звали Грепине. Как сейчас вижу его перед собой. Он обладал толстым носом, отвислой нижней губой и походил на Лоренцо Медичи [267]

— если не широтой своих взглядов, то безобразием лица. Я убедился в этом, когда увидел медали с изображением Великолепного. Если бы появились медали г-на Грепине, их можно было бы отличить от медалей Лоренцо только по надписи: оба профиля были бы совершенно одинаковы. По-моему, г-н Грепине был очень добрым человеком и прекрасно вел свой класс. Не его вина, если я так мало вынес из его уроков. Первый из них привел меня в восторг. На голос г-на Грепине из книги «De Viris» [268], более непонятной для меня, чем китайская грамота, словно по волшебству выходили чудеснейшие видения. Пастух находит в камышах Тибра двух новорожденных младенцев, которых волчица вскармливает своим молоком. Он приносит их в свою хижину, и его жена начинает заботиться о них. Она воспитывает их, как пастухов, не зная, что в жилах этих близнецов течет кровь богов и царей. По мере того как голос учителя извлекал из мрака латинского текста героев этой чудесной истории, я видел их, я видел Нумитора и Амулия, королей Альбалонги, Рею Сильвию, Фаустула, Акку Лауренцию, Рема и Ромула. Их приключения совершенно заполонили мою душу, красота их имен делала их еще красивее в моих глазах. Когда Жюстина повела меня домой, я описал ей двух близнецов и волчицу, выкормившую их, — словом, рассказал всю повесть, которую только что узнал и которую она выслушала бы с большим интересом, если бы мысли ее не были так заняты фальшивой двухфранковой монетой, коварно подсунутой ей угольщиком в этот самый день.

Книга «De Viris» доставила мне и другие радости. Я полюбил нимфу Эгерию, которая в гроте у ручья давала мудрые советы царю Нуме

[269]. Но вскоре все эти сабиняне, этруски, латиняне, вольски, свалившиеся мне на голову, до смерти мне надоели. Кроме того, если я плохо знал французский, то уж и вовсе не знал латыни. Однажды г-н Грепине предложил мне перевести одно место из этой непонятной книги. Речь шла там о самнитах. Я оказался совершенно беспомощным и получил публичное порицание. После этого я невзлюбил «De Viris» и самнитов. И все-таки душа моя трепетала при воспоминании о Рее Сильвии, которой один из богов дал двух сыновей, а те были потом отняты у нее и вскормлены волчицей в камышах Тибра.

Директор школы, аббат Мейер, нравился всем своей мягкостью и изысканностью манер. У меня и поныне сохранилось о нем представление, как о человеке благоразумном, ласковом и по-матерински заботливом.

В одиннадцать часов он завтракал вместе с нами в школьной столовой и пальцами подносил ко рту листики салата. То, что я говорю, не должно опорочить его память. В дни его молодости это было принято в лучшем обществе. Тетя Шоссон уверяла меня, что дядя Шоссон никогда не ел салат из латука иначе как пальцами.