999-й штрафбат. Смертники восточного фронта

— Так ты сам должен уже понимать — не первый день в армии! — не без издевки заметил Шванеке. — Да, кстати, мне велено тебя забрать с собой — у нас кое–что случилось, дорогой герр доктор.

— Когда? — спросил Дойчман. — Если днем, не выйдет — в светлое время дня по дороге не проедешь.

Шванеке, доложив о прибытии доктору Бергену и Хансену, стал помогать обустроить госпиталь. Тем временем небо на востоке светлело, освещаемые первыми лучами солнца деревья сбрасывали с себя ночной покров. Нет, днем нечего и мечтать ехать в Горки — семикилометровый участок дороги постоянно простреливался партизанами. Русские артиллеристы били без промаха — привыкли. И Шванеке пришлось полдня проторчать в госпитале, а остальные полдня он обходил крестьянские хаты в поисках того, что плохо лежало. Добрался он и до жилища Петра Тартюхина. Это была сложенная из толстых бревен хата с сараем и колодцем с полусгнившим журавлем. Распахнув ударом ноги дверь, Шванеке вдруг увидел сидящего у печки Тартюхина. Азиат курил цигарку. Он даже не пошевелился, когда немец ворвался в комнату с низким потолком — Шванеке чуть ли не упирался головой в него. Будто дожидался этого визита. Узкими словно щели глазами Тартюхин смотрел на немца.

— Махорка? — спросил Шванеке.

— Да.

— Из «Правды» сворачиваешь?

— Нет–нет, не из «Правды». Этот немецкий газета… «Правда» лучше, — на ломаном немецком пояснил Петр Тартюхин.

Шванеке, не отрывая взгляда от русского, ногой захлопнул за собой дверь.

— Значит, не нравится тебе немецкая газета, так? И вообще немцы не нравятся. Не любишь ты их? Да и за что тебе их любить — чуть что не так — и пинок в задницу. Так ведь?

Тартюхин улыбнулся Шванеке, и тому в этой улыбке почудились все тайны Востока. Шванеке почувствовал, как похолодело сердце. И еще лыбится, еще лыбится, даже получив крепкого пинка под сраку! Как это ему удается? И тут взгляд Тартюхина словно опалил его жгучей ненавистью. Это была не просто ненависть русского к немецкому солдату–оккупанту. Это была не ненависть униженного, раздавленного жизнью человека, любящего свою Родину, к тому, кто в чужой форме явился в его страну. Эта была ненависть личного характера. Смертельная, всесокрушающая ненависть, конец которой могло бы положить лишь одно — либо этот желтолицый азиат прикончит меня, либо я, Шванеке…

…Шванеке невольно отступил на шаг и нагнулся, словно готовясь к броску.

— Понимаешь? — спросил Тартюхин.

— Понимаю, — ответил Шванеке.

Молчание.

— Ладно, давай, чего уж там! — прошипел Шванеке. — Я знаю, чего ты хочешь.

— Нет, так не пойдет, — перекореживая немецкие слова, не согласился Тартюхин. — Не теперь. Теперь ты меня просто прибьешь.

— Верно, прибью, — ответил Шванеке.

Тартюхин снова улыбнулся, и улыбка эта никак не желала сходить с его словно вылепленного из глины по образу и подобию китайских божков лица.

— А зачем, братец? — негромко спросил он. — Я ведь кто? Я нищий без гроша в кармане, и дом у меня пустой, как видишь… Ничтожество я…

— Точно! Ты — нищий, и дом твой пустой, ты ничтожество. Все так. Но ты — не ничтожество.

Тартюхин, вскочив с грубо сколоченного табурета, семенящими шажками прошелся по хате.

Шванеке опустил автомат. Ведь если я его сейчас пристрелю, думал он, мне ведь ничего не будет. Так и так, мол, набросился на меня ни с того ни с сего. Вскочил с табурета и набросился, я и нажал на спуск, это была необходимая самооборона. Да и не спросит меня никто. Какое им дело до этого таракана? Одним больше, одним меньше — какая, к дьяволу, разница? Тем более что он, может, и партизан. А он точно партизан, это я знаю, нутром чую. И мне скажут: молодец, Шванеке, не растерялся, этих собак здесь вообще всех перевешать да перестрелять надо. Всех их до одного, Шванеке!

Тартюхин, подойдя к столу, взял кисет с махоркой и протянул его Шванеке.

— Чего же ты не стреляешь? — спросил он.

Шванеке не в силах был вымолвить ни слова.

— Махорочки не желаешь? — осведомился Тартюхин.

— Желаю. Давай.

Сам не понимая, как это могло произойти, Шванеке вдруг взял из кисета щепоть табаку, ловко отхватил от газеты кусок и, лихо свернув цигарку, провел языком по краю бумаги. После этого, бросив Тартюхину кисет, стал дожидаться, пока тот свернет самокрутку. Стол разделял их, словно баррикада. Оба закурили.