999-й штрафбат. Смертники восточного фронта

— Хочу вам сказать одну вещь, герр младший врач, — поняв, в чем дело, пришел Хансену на помощь Дойчман.

— Да–да, я понимаю… Вы… вы хотите мне сказать, что вы… в общем…

Молодой хирург не договорил.

— Да–да, именно это я и хочу вам сказать, — суховато продолжил Дойчман. — Я — врач.

— Понятно. И… как вы… оказались здесь?

— Я должен ответить на этот вопрос? Это приказ? — осведомился Дойчман.

— Нет, разумеется, нет, — ответил явно смущенный доктор Хансен. — Знаете что, давайте позабудем, что я для вас начальство.

Какое–то время оба молчали.

— А теперь вы — помощник санитара… — наконец прервал молчание Хансен.

— Так точно.

— Если хотите, то есть я имею в виду так было бы куда лучше для нас обоих, я имею в виду для госпиталя, я мог бы переговорить с доктором Бергеном, чтобы он оставил вас здесь. Мы ведь так быстро успели сработаться… Как вы думаете?

Тон Хансена был почти умоляющим. Дойчману показалось, еще немного, и этот молодой хирург брякнется перед ним на колени.

— Поймите, здесь вы могли бы работать с полной отдачей, не то что там, у себя… Я был бы весьма рад, если…

— Спасибо, — ответил Дойчман. — Но мне кажется, что мне лучше будет остаться на старом месте. Вы уж не взыщите. Я ведь не хирург, и вместо меня вполне справится и Кроненберг. А что до меня — мне все же лучше будет там.

Эрнст Дойчман кивнул на окно, за которым погромыхивала русская артиллерия. Сказано это было не терпящим возражений тоном, он и сам не понимал, почему он так цеплялся за роту. Ведь здесь, в этом пусть импровизированном и временном, но все же госпитале, у него было куда больше шансов уцелеть, чем там, в двух шагах от передовой. Но отчего–то ему было совершенно все равно, и Дойчман чуть удивленно спросил себя, а действительно, почему его так тянет туда. Вроде никаких особых причин и нет, но тем не менее…

— Нет–нет, поймите, вероятно, с вашей точки зрения я поступаю необдуманно, но по–другому, увы, не могу. Там мои товарищи… Впрочем, дело не только в них…

Он отчаянно пытался подобрать нужные слова, и не мог.

— Мне кажется, я вас понимаю, — задумчиво произнес доктор Хансен.

— Ну вот и хорошо, — улыбнулся Дойчман.

Оба поняли друг друга, и Эрнст Дойчман вдруг понял, что здесь у него есть друг, человек, на которого он может положиться. Поднявшись, он стал приводить в порядок забрызганную кровью и усеянную обрезками некогда живой плоти операционную.

На краю Борздовки стоял Шванеке, неотрывно наблюдая за медленно ползущей через белое от снега поле к темневшему на горизонте лесу крохотной черной точкой. За Тартюхиным. Точка все уменьшалась, а потом, нырнув в ложбину, исчезла, будто ее никогда и небыло. Уже начинало смеркаться. Шванеке, сплюнув, повернулся и решительно зашагал к деревне. Пора было ехать восвояси. У хаты, служившей операционной, он увидел Дойчмана. Тот, бледный, стоял в дверях, опершись о косяк. Рот был озабоченно сжат. Он был без шинели, но, похоже, ему было наплевать на мороз.

— Время ехать, — напомнил ему Шванеке.

Дойчман кивнул, продолжал стоять.

— Что–нибудь случилось?

— Да нет, ничего.

— Ты слишком впечатлительный, дружище, — усмехнулся Шванеке. — Слишком–слишком. Это ни к чему хорошему не приведет. Отключись, вот что я тебе скажу!

— Трое умерли на столе, а двоим пришлось ампутировать ногу, — как бы про себя произнес Дойчман.

Шванеке пожал плечами:

— И что с того? Когда мы шли в атаку под Орлом, рядом со мной бежал один. Понимаешь, осколком ему снесло полбашки, а он бежит с криком «ура». Бежит, кровища хлестает с мозгами вперемешку, а он бежит и орет «Ура!». Потом свалился, конечно. Так вот, нам тогда даже поблевать некогда было. Мы атаковали. Когда идешь в атаку, уже ни о чем не думаешь. Так что, приятель, отключайся.

— Это всегда удается?

— Учись! Вот что я еще тебе скажу: ты не был на фронте, вот поэтому тебя так и пробирает, хотя ты и врач и, насмотревшись на всякое, вроде бы должен и привыкнуть. Оно и понятно: здесь, на фронте, все по–другому, не так, как в больнице. Поверь мне, если я начну обо всем задумываться, мне только и останется, что пустить себе пулю в висок. Пару минут назад я задумался. И что? Это куда хуже, чем лежать мордой в грязи под ураганным огнем русских. И я дал себе зарок: никогда и ни о чем не задумываться, братец! Ладно, ты давай одевайся, и поехали… Домой, так сказать…