999. Последний хранитель

— Предлагаю вам соглашение, Родриго. Вы вольны выйти из этой комнаты свободным, как прежде, и забыть все, что я вам сказал. Если же вы останетесь, то я сорву печати с того наследства, которое каждый Папа оставляет своему преемнику, и открою вам все тайны. Если вы меня переживете, то станете следующим понтификом. Клянусь в этом моими сыновьями и вечным спасением.

Испанский кардинал сощурил глаза, и они превратились в узкие щелочки.

Либо Иннокентий сошел с ума, либо мечты Борджа начинают сбываться. А может, и то и другое. Он стиснул руки, но не для молитвы. Мысли неслись как кони, пущенные в атаку, и сдержать их не было никакой возможности.

— Я должен задать вам два вопроса, Джованни. От ваших ответов на них будет зависеть мое решение. Я пока воспринимаю только смутные очертания вашего проекта. И вот мой первый вопрос: почему вы непременно хотите его с кем-то разделить? И почему именно со мной? Есть ваш избиратель делла Ровере, который в этот момент, наверное, испытывает муки ада, потому что вы послали за мной, а не за ним?

Иннокентий улыбнулся, подумав, что делла Ровере, пожалуй, и правда мучается. Кто-нибудь уже, наверное, успел ему доложить. Но улыбался он еще и потому, что понял главное. Борджа принял решение.

— Вы до сих пор сомневаетесь, и хорошо делаете. Но надеюсь, что вы примете мои доводы. Тайна перестала быть тайной. Тот, кто ее обнародовал, не понимает огромного значения своего открытия. И важнее всего то, что эта новость вряд ли успела распространиться. Вы поймете, о чем я говорю. Если не принимаете на веру, то имейте хотя бы терпение.

Борджа прижал руки к груди.

— И все это, — снова улыбнулся Иннокентий, — благодаря… одному еврею. Подумать только! Видите ли, я давно болен и думаю, что страдаю легкой формой французской болезни. Если она возьмет надо мной верх, то я буду не в состоянии защитить ни себя, ни Церковь. Вы ведь знаете, как эта хворь отражается на мозге? Она вызывает галлюцинации, безумие, видения. В настоящий момент это очень опасно не только для меня, но и для всего христианского мира. Поэтому мне нужен союзник. Вы спросите, почему мой выбор пал на вас, и я отвечу вам честно и искренне. Впрочем, ответ и так у вас перед глазами. Никто из моих сыновей не обладает вашими качествами. Делла Ровере пока достаточно могуществен, но его пристрастия делают этого человека ненадежным и возбуждают любопытство и насмешки послушников, которыми он себя окружает. Вы же, напротив, способны все приобретать и ничего не разбазаривать, поэтому-то нужны мне и Церкви. Если вы сумеете сохранить себя в добром здравии, то заранее будете знать, как вести себя, получив в руки ключи святого Петра. Ну как, согласны?

Родриго Борджа поднялся, заложил руки за спину и зашагал по комнате. Он уже принял решение, но ему хотелось сразу хоть чуть-чуть побыть Папой. Присев на краешек дубового стола и приняв обычную позу испанского рыцаря, чтобы одна нога свисала, он произнес:

— Вы позвали меня на бой. Хорошо! Если я переживу вас, то приму имя Александр, в память о великом полководце, первым завоевавшим мир. Как вы на это посмотрите?

— Звезды не советуют называть этим именем власть имущих. Но оно должно нравиться вам. Решено, вы будете шестым, разумеется, если меня переживете. А теперь начнем, дорогой… Александр.

Иннокентий подошел к скромному ларю, внутри которого находился массивный железный сейф, достал связку ключей и открыл несколько замков. Каждое его движение вызывало у Борджа содрогание, идущее от паха до самого мозга. Когда Иннокентий протянул ему кипу бумаг и пакет с пятью печатями, он испытал наслаждение, равное оргазму. Кивком головы тот, кого он уже видел своим предшественником, велел ему сорвать сургуч и прочесть страницы, которые хранились за ним.

— Это священная печать Святой Римской церкви, о которой знает только Папа. Лишь он может ее вскрыть или хранить в течение веков. Здесь наша тайна, здесь жизнь и смерть Бога.

Тысячелетний символ, Sacrum Sagillum, впервые в истории поступал в распоряжение сразу двоих людей.

* * *

Руки Родриго Борджа слегка дрожали, когда он открыл первые страницы, написанные на классической латыни, которой он владел. На них были прописаны причины, по каким собор, где учредили печать, созвали именно в Эфесе. Здесь чтили Артемиду-Диану, Великую Мать анатолийскую. Какой город лучше подошел бы для провозглашения ложности древних культов? Неподалеку от базилики, где проходил собор, стояла статуя богини с множеством грудей. Имелось в виду, что Великая Мать кормит все человечество. Это был коварный маневр, первое предупреждение. А вот второе прозвучало более чем ясно. Император Феодосий открыл собор фразой из Евангелия от Фомы: «Тот, кто высказал хулу на Отца, — ему простится, и тот, кто высказал хулу на Сына, — ему простится, но тот, кто высказал хулу на Мать, — ему не простится ни на земле, ни на небе».[37] Последний намек, преподнесенный под теологическим соусом, содержал в себе прямую угрозу тому, кто посмеет оскорбить Мать.

— Кто написал эти страницы? — спросил Борджа, впервые подняв глаза от текста.