А.П.Чехов: Pro et contra

Меня много раз занимала мысль о духовном хозяйстве Чехо­ва, — пишет в своих воспоминаниях известный беллетрист Петр Алексеевич Сергеенко, товарищ Чехова еще по таганрог­ской гимназии, друг его от дней молодости до смерти ¹⁷. — Как и что у него там делается? Я обожал его писательский талант, но мне всегда казалось, что для полного развития его необык­новенного дарования не хватало того духовного рычага, упи­рая на который сдвигают не только горы с места, но и предрас­судки человеческие. Но мне никогда не приходилось при разговорах с Чеховым спускаться по этим вопросам с ним до дна. У Чехова не было тяготения к беседам об отвлеченных вопросах. В очерках его кое-где вспыхивают искры религиоз­ного искания, но сейчас же и меркнут, как разноцветные бен­гальские огни на темном фоне ночи».

Из всех многочисленных разговоров со своим школьным то­варищем и другом Сергеенко запомнил только два относящих­ся сюда, хотя тоже не очень выразительных разговора.

Один раз говорили об одном молодом писателе. Чехов нахо­дил, что писать ему надо, но, к сожалению, у него «нет стерж­ня».

У него прежде всего нет Бога, — сказал Сергеенко.

Чехов поморщился.

У него нет стержня, — поправил он. — Понимаешь, сво­его стержня, — повторил он, как будто досадуя, что я не пони­маю такой простой вещи, как стержень и вместо ясного и оп­ределенного понятия подсказываю что-то другое.

Второй разговор относится к осени 1900 г., в Крыму, когда только что умер любимый Чеховым за его талант и сроднив­шийся с ним за многие годы дружбы Левитан.

Бедный Левитан, — сказал Чехов. — Даром пропал чело­век!

«Я, чтоб сказать что-нибудь, — рассказывает Сергеенко, — спросил: почему же пропал?»

Он мог бы еще долго жить.

Сергеенко, автор пьесы о «Сократе», тогда только что закон­ченной, вставил:

Сократ говорит, что следует заботиться не о том, чтобы жить во что бы то ни стало, а только о том, чтобы жить хоро­шо. Левитан жил не плохо и сделал, что мог. Быть может, бо­лезнь его, т.е. мысль о приближении конца и способствовала на­коплению в нем той духовной квинтэссенции, которую он внес в свои произведения и сделал их бессмертными.

Левитан боялся смерти и не хотел умирать, — прогово­рил Чехов с оттенком суровости в голосе.

Боялся, быть может, пока перед ним не сползла завеса.

Чехов сделал нетерпеливое движение и прервал меня.

Он ни во что это не верил, в тамошнее. Да и что там?

Ничего там нет, — сказал он с поразившей меня горячностью. Но сейчас же спохватился и затормозил себя, и вяло заговорил о чем-то незначительном. Вопрос о вере, таким образом, был снят с очереди.

«Но, — заканчивает Сергеенко, — в последнее время в вы­ражении глаз его и в отдельных его мимолетных замечаниях иногда мелькали отблески каких-то новых огней, и над ним в такие минуты струились флюиды чего-то надземного. Особен­но это кажется теперь, когда перечитываешь некоторые пись­ма и вспоминаешь его».

Возвращаясь к той же теме в частном письме ко мне, Серге- енко пишет:

«В том смысле, как принято понимать религию, Чехов был вне религии. Но как я понимаю ее теперь, т. е. как известное состояние, ближайшее к Богу, как стояние в своего рода ду­ховном перигелии, в ближайшей точке к солнцу, Чехов был религиознее тех, кто иногда признается столпами господству­ющей религии».

От Григория Петрова¹⁸, которому Чехов дарил свои симпа­тии и который имел близкое общение с писателем очень неза­долго до смерти Чехова, я слышал заявление об одной харак­терной для А. П. черте.

Мне казалось, — говорил Петров, — что Чехов в это пос­леднее время как бы хотел заговорить со мною о чем-то. Во мне сохранилось неустранимое впечатление, что он хотел по­будить себя на какую-то откровенную, интимную и мучитель­но ему тогда нужную беседу. Иногда, когда я собирался ухо­дить, он останавливал меня и просил еще остаться с видом человека, который несомненно «имеет дело», хочет что-то ска­зать. Почему-то во мне осталось убеждение, что он хотел гово­рить о вере, о религии, — может быть, спросить меня о том, как я верую и при своей изумительной деликатности и чутко­сти боялся нескромности. Я, с своей стороны, не решался вы­зывать его на откровенность в этом отношении.

Но Петров оговаривает это свое впечатление. «Ничто, — пи­шет он мне, — не дает мне основания ставить те штрихи, о которых я говорил вам, очень уж высоко. Это если и религиоз­ные мотивы, то низшего качества, так сказать, кладбищен­ские, навеянные страхом смерти. В этом смысле Чехов в моей памяти остался вторым в жизни человеком по счету».