А.П.Чехов: Pro et contra

«Письмо ваше застало меня далеким от темы, — пишет мне близкий покойному беллетрист Грузинский¹⁹, — и хотя мне очень жаль, но ничего ценного я вам сообщить не могу. Пожа­луй, сейчас единственное, но безошибочное мое воспоминание: никогда за всю жизнь я не слыхал от Чехова ни одного кощун­

ственного слова, которое другие писатели рассыпают походя. Может быть, это случайность? Не знаю. Помню его фразу: "Церковь в деревне — это единственное место, где мужик, не говоря о прочем, получает хоть какие-нибудь эстетические впечатления". На первой неделе Великого поста, в 1887 или 1888 году, он соблазнил меня ехать с ним в храм Спасителя к какой-то вечерней службе ("там сегодня чудесное пение") и, как мне показалось, был огорчен, когда, подъехав к храму Спасителя, мы нашли двери его запертыми. Мы опоздали. Только ли пение влекло его туда? Ничего не могу ответить на это».

Так эта сторона исследования приводит только к отрица­тельной мысли, — к мысли о невозможности найти что-либо на нашу тему в показаниях лиц, знавших Чехова.

VIII

Во всей биографии Чехова, правда, пока еще плохо пред­ставленной, при всем желании, не найти ни одного факта, ко­торый бы бросал луч света на эту сторону. Разумеется, я не говорю об его общем христианственном, высокогуманном на­строении. Разумеется, здесь не нужно напоминать об его чут­кости к человеческому горю, об его деятельности как благотво­рителя или безмездного врача. Я говорю о чисто религиозном проявлении человека.

Есть одна легенда, которой можно было бы вовсе не касать­ся, если бы она уже не была предана гласности и в совсем не­правильном освещении.

Рассказывают, что однажды, в приезд Чехова из Москвы в С.-Петербург, он и двое его товарищей по литературе, ныне здравствующих беллетриста, засиделись с ним в ресторане за дружескою беседою и бутылкою вина. Уже кончалась ночь, был пятый час утра, — как раз это был канун Крещения, и, ког­да они вышли из дверей ресторана на улицу, где уже светлело, раздался первый удар колокола, звонившего к утрени, у Исаа- кия.

— В такое утро и после такой ночи хорошо пойти в цер­ковь, — будто бы сказал Чехов, — поспеть к самому началу утрени, постоять рядом с ветхими-ветхими старухами, и про­ехать в Исаакиевский собор.

Это будто бы и было сделано.

Товарищами Чехова в этом случае были Василий Немиро­вич-Данченко и Владимир Тихонов²⁰. К сожалению, их рас­сказ разрушает эту красивую легенду, быть может, навеянную чудесным лесковским рассказом «Чертогон», о купце, сразу после чудовищного кутежа едущем в монастырь, в «благодат­ный сумрак» храма, чтобы там умилиться и омыть грязную душу молитвой перед образом «Всепетой». Поэтическая леген­да — увы! — превращается всего лишь в житейски-прозаиче­ский факт.

Легенда соответствует действительности только до момента выхода Чехова со спутниками из ресторана. Слыша колоколь­ный звон, кто-то, действительно, предложил пойти к заутрене. Решили поехать к Исаакию и поехали втроем на одном извоз­чике. Через несколько минут стояния в соборе Чехов и Тихо­нов заметили, что Немировича с ними уже нет. Он жил по со­седству и ушел домой. Тогда Тихонов стал доказывать, что лучше проехать в Смольный собор, посмотреть «красоту рас- треллиевского стиля». Чехов согласился и только дорогой по­нял действительное желание Тихонова, — залучить его к себе пить чай, на Шпалерную. Этим и кончилось, в собор не по­шли, да и служба уже кончалась.

Отзвук этого утреннего странствования сохранился в одном из писем Чехова к Тихонову, и иронический тон этих строк подтверждает правильность освещения всего случая.

«Я частенько вспоминаю о вас, — пишет Чехов, — вспоми­наю, как мы вместе служили в одной дивизии (одна из обыч­ных чеховских шуток), как в ночь под Крещенье мы вместе бродили по Петербургу, и потом на другой день В. И. Немиро­вич рассказывал, будто вы в Исаакиевском соборе, стоя на ко­ленях, били себя по груди и восклицали: "Господи, прости меня, грешного". Помните вы эту ночь? (это было в 1892 г.). Это было под 6 января, сегодня годовщина, и я спешу поздра­вить вас и выразить искреннее сожаление, что я не с вами, и что мы не можем опять побродить до утра, как тогда» ²¹.

От забавного несколько резкий переход к трагическому. Со всеми выводами, какие можно сделать из сказанного раньше, не стоит в малейшем противоречии и то, что могла бы нам ска­зать смерть Чехова. Он умирает спокойно, как стоик, как уче­ный доктор, знающий, что жить нельзя, когда уничтожены легкие, и что пустое сердце не оживит никакой лед.

На пустое сердце льда не кладут, — сказал он, едва улыбнувшись своей жене, когда она клала ему на грудь мешок со льдом в ночь рокового кануна²².

Напрасно тот, кому бы хотелось прочесть что-нибудь по описанию его последних минут, всматривался бы в них. Эти минуты записаны опытной литературной рукой покойного Иоллоса²³.