А. С. Пушкин в воспоминаниях современников

Обо всем этом стоило сказать подробно, потому что здесь лежит камень преткновения почти для всех мемуаристов, — разумеется, кроме членов самого кружка. В один голос и друзья и враги говорят о смешении у Пушкина бытовой и литературной «дружбы», о его снисходительности к дурным поэтам, объясняемой единственно желанием ободрить и поощрить и полным отсутствием профессиональной зависти. Все это верно, но недостаточно. В дальнейшем, когда достигнет апогея литературная и общественная борьба Пушкина с Полевым и Булгариным, возникнет памфлетная кличка «друзья-аристократы» — и целая серия нападок обрушится на «Литературную газету» Дельвига за ее элитарную замкнутость, кружковый характер, за то, что она издается «ради дружбы», а не ради широкой читательской аудитории. Можно без преувеличения сказать, что этот лейтмотив полемики является лейтмотивом и многих воспоминаний о Пушкине — не только враждебных, но и дружеских. Он возникает как результат взаимного непонимания разных литературных генераций. Для лицейского и арзамасского круга понятие «дружба» было бóльшим, чем бытовая категория. Со времен «союза поэтов» и полупародийных собраний за традиционным «арзамасским» гусем она обозначала и единый — при всей разнице позиций — литературно-общественный фронт, то, что мы назвали коммуникативной общностью. Это касалось и личных связей, — и пушкинский круг является ярким примером того, как повседневный быт преобразуется в быт литературный, как литература формирует сознание и накладывает неизгладимую печать на все формы самовыражения личности. Пожалуй, наиболее веским тому подтверждением являются воспоминания А. П. Керн, органически вписавшейся в этот круг и с необычайной точностью женской интуиции воспринявшей и впитавшей прихотливое разнообразие естественных для него проявлений. Наряду с «серьезной» поэзией, она принимает и литературную игру, мистификацию, эпиграмму и арзамасскую (и лицейскую) «галиматью»; она подхватывает речения кружка и его острословие, передавая его исчезающую и неповторимую эмоциональную атмосферу. «Дух» дельвиговского кружка, его повседневный быт, почувствованный и понятый как быт именно литературный, придает ее мемуарным свидетельствам особую ценность; «память сердца», вместе с интеллектуальной памятью, сохранила свежесть непосредственного впечатления. Именно эти мемуары позволяют нам понять, в чем заключалась для Пушкина разница между, например, литературным салоном Волконской и кружком Дельвига: в первом культивировали литературу, во втором ею жили.

В этой связи уместно будет сказать несколько слов вообще об интимных дневниках и воспоминаниях о Пушкине, относящихся как раз к этой поре — 1828–1829 годам.

Интерес потомков к личности великого человека распространяется совершенно естественно и на его интимную биографию. В том случае, когда интерес этот не превращается в обывательское смакование пикантных подробностей, он оправдан и закономерен. Изучение и познание отличается от посмертной сплетни целевой установкой и отношением к материалу. Эмоциональная жизнь Пушкина, его любовные драмы и поверхностные увлечения интересны и важны для биографа не только потому, что это неотъемлемая часть духовного существа поэта, проецированная в его творчество, — но и потому, что она протекает в определенных формах, как индивидуальных, так и внеиндивидуальных, и формы эти есть факт культуры эпохи, обусловлены ею и, в свою очередь, ее обогащают.