Аббатство кошмаров. Усадьба Грилла

Il Conte, che d'intrare havea gran voglio,Subitamente al fonte ritornava:Quivi tro'vo Morgana, che con giogliaDanzava intorno, e danzando cantava.Ne piu leggier si move al vento fogliaCorne ella sanza sosta si voltava,Mirando hora a la terra ed hora al sole;Ed al suo canto usava tal parole:«Qualonque cerca el monde baver thesoro,Over diletto, о seque onore e stato,

Ponga la mano a questa chioma d'oro,Ch'io porto in fronte, e quel faro beato.Ma quando ha il destro a far cotai lavoro,Non prenda indugio, che'l tempo passatoPiu non ritorna, e non si trova mai;Ed io mi volto, e lui lascio con guai».Cosi cantava d'intorno girandoLa bella Fata a quella fresca fonte:Ma corne gionto vide li Conte Orlando,Subitamente rivolto la fronte:

II prato e la fontana abbadonando,Prese il viaggio suo verso d'un monte,Quai chiudea la Valletta picciolina:Quivi f uggendo Morgana cammina[408][409].

Алджернон:

— Я хорошо помню это место. Как прекрасна Fata, когда она поет и танцует у ручья.

Моргана:

— Ну, а потом Роланд, не сумев завладеть золотым локоном, покуда она спала, долго и тщетно гоняется за нею средь пустынных скал, его подхлестывает La Penitenza[410]. Ту же мысль потом счастливо развил Макиавелли в своем Capitolio dell'Occasione[411]

.

Алджернон:

— Так вы любите итальянцев? Выговор у вас превосходный. И, я вижу, вы читаете по оригиналу, не по rifacciamento[412] Берни[413].

Моргана:

— Я предпочитаю ему оригинал. Он проще и серьезней. Живость Берни прелестна, отступления его пленительны; и во многих случаях он плодил неловкости. И все же, мне кажется, он проигрывает в сравнении с оригиналом в том, что по мне составляет главные очарования искусства — в правдивости и простоте. И самая старинность слога более пристала предмету. И Боярд, кажется, сам искренней верит своему рассказу. За ним я следую с полной убежденностью, а шаловливость Берни вселяет сомненья.

Алджернон:

— Выходит по-вашему, поэт, как бы дик и причудлив ни был его вымысел, сам должен верить ему безусловно.

Моргана:

— Так мне кажется; да и всякий сочинитель, не только поэт. Как безжизненна и суха история Древнего Рима, изложенная человеком, который не верит ничему из того, во что верили римляне. Религия проникает всю римскую древность; и до самой империи. Но коль скоро их религия иная, чем у нас, мы все сверхъестественное у них обходим молением либо отвергаем с презрительным недоверием. Мы не отводим ему должного места, жалеем на него необходимых красок[414]. Оттого-то я люблю читать Ливия и вовсе не люблю читать Нибура[415]

.

Алджернон:

— Осмелюсь заключить, вы знаете и по-латыни?

Моргана:

— Довольно, чтобы наслаждаться, читая латинских авторов. После этого признанья вы, верно, уже не станете удивляться, почему я сижу в девушках.

Алджернон:

— В известном смысле; мне только делается еще более понятна разборчивость ваша. Тех же, кто достоин вашего внимания, латынь не охладит. А я слышал: у вас много было искателей и всех вы отвергли одного за другим. Да и сейчас разве мало их у вас и меж других разве не числится один весьма преданный обожатель, который мог бы принести вам и титул, и богатство? К тому же он очень мил, хоть и не без смешных черточек.

Моргана:

— Право, я сама не знаю. Однако он непохож на всех, кто ко мне сватался прежде. В тех я в каждом находила либо качества, какие мне не по душе, либо отсутствие качеств, какие мне по душе, словом, ни в ком я не находила того сродства во взглядах и чувствах, какое представляется мне непременным условием счастья. Он же до того хочет угодить и любит нравиться и до того умеет приноровиться, что, верно, женщина, искренне к нему привязанная, найдет в нем все то, чего пожелает. Но моему идеалу он не отвечает. Говорят, любовь за себя мстит. И может статься, я буду наказана, найдя свой идеал в том, кто окажется ко мне совершенно равнодушен.

Алджернон:

— Я такой возможности не допускаю.