Абсолют в моём сердце

– Габи, мне кажется, ты никогда не повзрослеешь! Сейчас мы выходим, ты красиво прощаешься, говоришь всем, что у тебя дела, и больше никогда не выкидываешь подобных номеров!

– Алекс! Здесь мой ребёнок!

– Мы это уже обсуждали тысячу раз! Ты сама сказала, что так будет лучше!

– Чёрт! А что мне делать одной в Рождество?!

– Позвони сестре… Я не знаю, подружки же у тебя есть?

– Крис на вечеринке у родителей своего бойфренда, все подруги с семьями, только я одна!

– Значит, заявись к родителям бойфренда Кристен, там, по крайней мере, нет твоего бывшего мужа и его жены!

– И ребёнка моего там тоже нет!

– Хорошо, в следующее Рождество Аннабель будет с тобой, только продумай праздник заранее, чтобы не вышло так, как выходит обычно! Поняла?

– Поняла. Алекс, можно я останусь, пожалуйста!

Кажется, тётя Габи опять плачет… и мне безумно её жалко! Но не Алексу:

– Габи, я сказал «нет»! Нет, это значит «нет»! Всё, нацепляй свою фирменную улыбочку и постарайся быть убедительной!

Дверь открывается и тут же захлопывается. Мы с Эштоном сидим некоторое время в тишине и неловкости.

– Подслушивать подло, – заявляет в итоге Эштон с недовольным лицом.

– Согласна. Но мы первыми заняли библиотеку…

– Надо было уйти… Неприятная сцена.

– Тебе её жаль?

– Очень. Моя мать тоже сегодня одна.

Мне нечего ответить и хочется плакать, но вовсе не по причине жалости к отцовским «бывшим» – наш счастливый тет-а-тет нарушен, атмосфера уюта и тепла утрачена безвозвратно!

Чай больше не пьётся, разговор не клеится, и мы решаем вернуться к гостям. Однако в гостиной уже пусто и только мама с Эстелой убирают тарелки со стола.

– А куда все подевались? – спрашиваю.

Мама бросает на меня недовольный взгляд:

– А вы где были?

– В библиотеке.

Мама рисует бровями удивление, и я чувствую исходящее от неё напряжение.

– Чай пили, – уточняю.

– Чай – это хорошо! А мы вот только с ужином закончили.

– Давай помогу с уборкой?

– Да мы с Эстелой и сами управимся. Народ вон весь на нижней террасе в снежки рубится. Девчонки уже дважды за сменой перчаток прибегали! Идите и вы на воздух с Эштоном!

– Я бы с удовольствием! – отвечает Эштон с улыбкой.– Пойдём?

– Мне переодеться нужно… И тебе папин батник какой-нибудь найти, а то снова заболеешь!

– Не заболеет, у него уже иммунитет! А если в снежки играть – никогда в жизни не замёрзнешь! – отец вернулся из гаражей, уже выпроводив, по-видимому, Габриель.

Забрав из моих рук тарелки, он с подозрительной настойчивостью предлагает:

–Твой брат на пару с Настей развернул настоящую Бородинскую битву на террасе! Надо срочно вмешаться и хорошенько отделать этого Наполеона, так что переодевайся, бери Эштона, и покажите «класс»! Сёстрам помощь нужна!

Во мне моментально вспыхивает азарт, я подбегаю к Алексу, чтобы чмокнуть его в щёку, но прежде, чем успеваю сделать это, в стекло гостиной с громким хлопком врезается крупный комок снега.

Далее происходит нечто странное: отец вздрагивает так, словно его больно ударили, и цепенеет с перекошенным лицом. Он выглядит настолько странно, что мне даже страшно подходить к нему. Но это и не нужно, для этого есть другой человек: мама уже рядом с ним, прижимает его голову к себе и шепчет прямо в ухо:

– Я здесь! Всё хорошо! Я с тобой! Я рядом! Я живая и всегда буду с тобой!

Смотрю на Эштона – у него шок: глаза по блюдцу, губы сжаты в напряжении, руки вцепились в спинку стула. Мы с ним оба понимаем, что стали свидетелями того, что видеть нельзя: отцу плохо. Почему, не знаю даже я: мне рассказали многое, но не всё. Однако я помню, что творилось с Алексом, когда мама чуть не умерла в больнице после нападения.

Сегодня моя мама жива только благодаря Алексу, он буквально вытащил её «с того света», и это одна из тех тысяч причин по которым я так безумно люблю его и уважаю. Но тогда… Тогда все думали, что он сошёл с ума – его действия и слова не вписывались в рамки нормальных людей. Алёша говорит, что Алекс выглядел жутко… Настолько жутко, что нас с сёстрами даже не возили в ту больницу. Очень долго не возили. И когда я впервые его увидела – он приезжал навестить нас к тёте Мэри пару недель спустя, когда мама потихоньку оживала – я с трудом узнала его: он стал седой, худой, бледный и … безжизненный. Как будто тело осталось, а души нет. Он улыбнулся тогда, обнимая меня, и я поняла, что душа на месте, просто очень измучена, словно тяжело переболела. И так страшно было видеть его таким внезапно состарившимся!

И в этот момент, глядя на то, как мама приводит его в чувство, напоминая, что она рядом, я понимаю: есть внутренние, душевные раны, которые не заживают и не заживут никогда.

Беру за руку Эштона и увожу его. Он молчит, не спрашивает ни о чём, и я ему благодарна – у самой ком в горле от нахлынувших воспоминаний. В таком состоянии я всё равно ничего толком ему не смогу объяснить.