Адам нового мира. Джордано Бруно

   — Под торжествующим зверем в моей книге я разумею вовсе не Папу, — возразил Бруно, чувствуя, что мужество его с каждой минутой слабеет. — Это надо понимать шире... Valedictio — это тактический манёвр... Я хвалил Лютера только за его энергию. Я всегда восхищался силой его характера, но не одобрял его учения. Мне претят его идеалы... Спокойная совесть мелкого торгаша... Я мечтаю об единении более широкого масштаба... В отношении Лютера я с вами согласен.

   — В таком случае что же вас удерживает? — терпеливо спросил Беллармин, вертя в руках стакан. Бруно уже выпил своё вино — он не мог пить его медленно, как советовал Беллармин. Теплота разлилась по его телу, и он думал только об одном: как было бы чудесно получить и тот бокал, которым поигрывал Беллармин, всё ещё медля пить. Он ударил себя в грудь:

   — Меня удерживает истина. Я не могу отречься от истины.

   — Что есть истина? — процитировал Беллармин с улыбкой, которая могла выражать что угодно — и простодушную веру и утончённый цинизм.

   — Мой крест.

Беллармин снова усмехнулся.

   — Я указал вам простой выход. Я так и знал, что вы это скажете, и всё же надеялся, что, быть может, у вас хватит мужества не укрываться за чистейшей риторикой. Впрочем... — Он сделал снисходительный жест, как бы намекая, что долгие годы тяжких страданий, пожалуй, достаточное оправдание. Затем продолжал: — Истина — это откровение Божие, возвещённое людям устами его пророков и установлениями Церкви. Её можно подкреплять доводами разума, это указывали такие философы, как Святой Фома Аквинат. Но во всей полноте она заключена лишь в совокупной деятельности общины Христовой.

   — В том, что вы говорите, есть доля правды, но есть и предвзятость. Приблизительно так же пытался верить и я когда-то. — Он вдруг вышел из себя: — Не безумие ли, что меня арестовали и судят, когда я сам хотел прийти к вам? Но то, что вы со мной сделали, исключает теперь всякую возможность примирения. Я стал другим человеком. И мир тоже стал другим, его изменили мои страдания. Я вижу, вы улыбаетесь. Уверяю вас, я не сошёл с ума. Я знаю, что я — не помазанник Божий, не жертвенный агнец, как ни соблазнительны все эти уподобления... Перестаньте смеяться надо мной, или я убью вас!

Он вскочил, опрокинув стул, весь дрожа от ярости. В дверях появился солдат. Беллармин знаком отослал его и повернулся к Бруно.

   — Поднимите стул, — сказал он успокаивающим тоном, — и не волнуйтесь. Поднимите стул и сядьте. Помните, что мы с вами попросту ведём теоретический разговор... Нет никаких оснований выходить из себя.

   — Не дадите ли вы мне ваш бокал вина? — попросил Бруно дрожащим голосом, со слезами на глазах.

   — Конечно, пожалуйста, возьмите. Но пейте не сразу.

Забыв всякий стыд, Бруно с жадностью схватил бокал и припал к нему. Силы начинали возвращаться к нему.

   — Чем же, — начал опять Беллармин, видя, что Бруно стал спокойнее, — чем же вы заменили бы Церковь?

   — Истиной, истиной!

   — Постоянно один и тот же выкрик. Я спрошу вас опять: что есть истина?

   — Религия объединяет, — сказал Бруно, не отвечая на вопрос. — Но она и разъединяет тоже. Она убивает ложью. Она родит страдание и питается им. Страдания человеческие ей необходимы, без них она погибнет. Религия возникла благодаря потребности несчастных людей в утешении, и она оставляет их несчастными, чтобы оправдать своё существование. Я был труслив и слеп, когда думал, что она действительно нужна. Но, впрочем, я тогда высказывал и другие мысли. Вы не обратили внимания на мои доводы, что каноны религии больше убивают, чем возрождают, что призыв к братству нужно только разумно обосновать, и он будет услышан и принят всеми?

   — Да, эти места в ваших книгах я отметил красными чернилами, — ответил Беллармин.

   — Теперь я довёл эти мысли до их логического заключения. Всё другое, сказанное мною об этом, — только уступка страху... Я ошибался, принимая собственный страх за сомнения моих братьев... Я — человек низкого происхождения, сын бедных тружеников... Я до сих пор отрекался от своих...

   — Выражайтесь яснее. Кому вы несёте это своё новое Евангелие? То есть кому вы понесли бы его, если бы имели такую возможность?

   — Не знатным господам и не менялам, не землевладельцам и не торгашам... а всем трудящимся и обременённым...

   — Ага, вы ссылаетесь на Святое Писание...

   — Только затем, чтобы вам досадить. Мне нет надобности прибегать к Святому Писанию. На моей стороне — Вселенная и время...

   — Итак, вы желали бы проповедовать новую мораль, основать какие-нибудь секты вроде вальденсов[235]

и катаров[236] или написать новый комментарий к «Вечному Евангелию»?

   — Нет. Я не заражён манихейским[237] безумием, не презираю тела и природы...

   — Значит, Мюнцер и его крестьяне? Будете вопить, как он: «Всё — общее и должно быть распределено между всеми»?

   — И да и нет. Это мне ближе. Но и Мюнцер[238] не понял природы и её законов. Искания продолжаются. Система ещё не нашла своего завершения.

   — Послушайте, нот как раз сейчас в Нижней Австрии бунтуют крестьяне. Неужели вы не понимаете, как опасны такие идеи, как ваши?

   — Опасны для вас.