Адам Смит

Одет он был почти всегда в один и тот же плотный синий кафтан, из-под которого виднелось дорогое кружевное жабо, как думалось Смиту, не первой свежести.

Новому человеку могло сначала показаться, что перед ним глубокий старик. Но, приглядевшись в полумраке, который всегда царил в комнате, к его лицу и тем более послушав его, гость менял мнение.

На смуглом, непудреном лице было до странности мало морщин, время от времени в улыбке открывались крепкие желтые зубы. Глаза смотрели живо, даже задорно.

Квартира у Кенэ была маленькая и не слишком удобная (правда, во дворце даже большие вельможи довольствовались скромными помещениями). Единственная низкая полутемная комната с двумя оконцами, выходившими во внутренний двор, служила ему и спальней, и кабинетом, и гостиной. В углу у окна стоял большой письменный стол, в середине комнаты — овальный обеденный, человек на восемь-десять, не более. Свободная боковая стена была почти сплошь занята книгами. Кровать отделялась выцветшим шитым пологом.

Поднявшись по узкой и не очень чистой лестнице, гость попадал в почти совсем темную прихожую. Там он не без труда освобождался от верхней одежды при помощи единственного слуги доктора, который на вид был не моложе господина. Дверь из прихожей вела прямо в комнату. К ней сбоку примыкал чулан, где жил слуга. Пищу он приносил снизу: в королевской кухне для доктора готовили отдельно, по его указаниям и рецептам. Когда у хозяина были гости, старик звал себе в помощь двух или трех лакеев.

Все это было любопытно и даже трогательно.

Несмотря на тесноту, у доктора, часто жил кто-нибудь из учеников и друзей. Молчаливого Лемерсье, который уехал в деревню заканчивать свою книгу (доктор пророчил ей славу «Духа законов» Монтескье), сменил Дюпон.

Мирабо выражал свое поклонение мэтру с какой-то странной экзальтацией, и это было неприятно. Лемерсье оставался в рамках почтительного уважения. Но 26-летний Дюпон был явно любимым учеником и умел это ценить. Он выглядел здесь как хороший сын, надежда отца. Смит слышал однажды, как доктор говорил маркизу Мирабо: «Давайте пестовать этого молодого человека: он будет говорить, когда нас давно не будет на свете».

Тюрго относился к Кенэ с величайшим уважением и грозно хмурился, когда в салонах слышал слишком едкие насмешки над стариком. Но в антресольном клубе он часто не соглашался и спорил с ним. При этом он, однако, старался слегка смягчать свою обычную суровую манеру.

Несмотря на это, Кенэ и «апостолы» смотрели на Тюрго как на своего человека в высших сферах администрации и надеялись на его дальнейшее возвышение.

«Старик совсем не похож на Вольтера, — думал Смит. — Ни малейшей рисовки, ни следа заботы об эффекте. Не удивительно, что они недолюбливают друг друга. Говорят, он совершенно одинаков с королем и со своим слугой. Этому можно поверить. И говорит-то неважно, куда ему до блеска Вольтера. А слушают его как оракула. И эти его притчи, какие-то крестьянские, исконно народные. Их смысл не сразу и поймешь, особенно с его знанием французского языка… «Согласились крестьяне одного волка кормить: раз в неделю ему по барашку. А тут второй волк появился…» Как он это дальше сказал?.. Надо потом спросить Морелле…»

Смит полюбил бывать у Кенэ, а в течение недели, которую он и его воспитанники провели в Версале, живя в резиденции английского посла, видел старика почти каждый день.

Когда двор переезжал, Кенэ был вынужден следовать за ним. Лето было для него поэтому тяжелым временем. Нарушался привычный уклад жизни, приходилось бросать любимые занятия, книги, общество. В его годы это не так легко! Ворча, он говорит, что и маркиза, в сущности, умерла в 40 лет от безумного напряжения придворной жизни.

В августе двор был в Компьене. Приехав с юношами, Смит нашел там и Кенэ.

Для рассказа об одном эпизоде их пребывания в Компьене я предоставлю слово самому Смиту. Это тем более полезно, что его письмо Таунсэнду, которое ниже приводится полностью, — один из крайне скудных «человеческих документов», отражающих его характер.