Адъютант императрицы

У генерала, лифляндца родом (на вид ему было не больше сорока лет), была благородная, статная осанка. Казалось, он привык больше к паркету гостиных, чем к походной жизни; тем не менее в походах он выказал безумную храбрость и отвагу, и поэтому ему было дано трудное поручение привести к повиновению непокорных яицких казаков. Видом он был типичный белокурый лифляндец (известно, что лифляндское дворянство происходит от немецких рыцарей, оставшихся там после разгрома ордена), черты его лица были открыты, но полны отталкивающего высокомерия. Гордо и с презрительной усмешкой он глядел на казаков со своего взмыленного коня, проезжая через толпу к построившемуся каре так, как будто он ехал по пустому месту, что в сердце каждого из собравшихся вызвало волну неукротимого гнева.

Генерал легко соскочил с коня и вместе с офицерами вошел в середину каре.

— Ты сотник? — спросил он Матвея Скребкина и на его почтительный ответ приказал: — Вели‑ка всем молодым людям до двадцатипятилетнего возраста прийти сюда: мы посмотрим, — добавил он с насмешливой улыбкой, — найдутся ли среди них годные рекруты для конницы ее императорского величества!

Через узкий проход в каре, по которому мот пройти только один человек, вошли вызванные сотникам человек двадцать молодых парней — все годное носить оружие молодое поколение станицы.

Генерал сел за стол; невдалеке от него уселся вахмистр со строгим взором и раскрыл книгу, чтобы вести протокол заседания и записывать имена рекрутируемых.

В это время выступил вперед отец Юлиан.

— Ваша милость, — начал он, — такое важное дело, решающее судьбы стольких сынов отечества и Святой Церкви, приличествовало бы случаю начать в благочестивом молении. Как служитель престола Божия, я несу Его святый честный крест, с благоговением и верою приложитесь к нему, чтобы свет и благодать Святого Духа снизошли на вас!

Он подошел к столу и протянул Траубенбергу крест.

Генерал быстро поднялся с места, гневная краска залила его щеки, и он с такой силой оттолкнул от себя крест, который пред самым его лицом держал отец Юлиан, что крест выпал у того из рук.

— Глупый черноризец! — воскликнул он. — Как ты смеешь прерывать дело военной службы своими дурацкими церемониями? Убирайся к черту! На что мне нужен твой крест? Здесь дело касается службы, а не Церкви!

Крик ужаса раздался при этих словах из рядов собравшихся казаков. Гнев и страх были написаны на лицах рекрутов, им казалось, за такое поругание святыни должен пасть с небес палящий огонь; в рядах гренадер и артиллеристов дрогнуло не одно ружье в руке испуганных солдат, и у многих сверкнул в глазах недобрый огонек.

Но отец Юлиан опустился на колени, поднял с земли выбитый у него крест, благоговейно приложился к нему и поднял его затем к небу, точно в молчаливом обвинении призывая гнев Божий на грешников.

— Вон отсюда! — закричал генерал Траубенберг. — Уберите этого черноризца! Ему нечего делать здесь, а нам нельзя терять время!

Отец Юлиан бегом пустился из живого четырехугольника, точно спасаясь от адского пламени. Он подошел к казакам, бледным как смерть, и стал шептать:

— Это такой же еретик, как и его повелительница, над ее же головой поднята уже карающая десница Всевышнего!

Затем он повернулся лицом к высившейся за станицей церкви, трижды поднял к небу крест, после чего опустился на колени, погрузившись в безмолвную молитву и не обращая внимания на то, что происходит вокруг.

Матвей Скребкин был также бледен и со страхом перекрестился, когда Траубенберг прогнал монаха. Он подошел к генералу и тихо проговорил:

— Неладно поступили вы, ваша милость! Когда вы оскорбляете монаха и святой крест, то, по совести, вы заставляете народ не слушаться воли государыни императрицы.

— Молчи, безмозглый старик! — гневно воскликнул генерал. — Твой долг повиноваться и приводить к повиновению остальных. Верно, и ты заразился здешним мятежным духом, который так долго здесь терпели? Берегись, чтобы я не велел заковать тебя в цепи и швырнуть в гурьевские казематы!

Матвей молча склонил голову, но его лицо стало еще бледнее; его руки задрожали, и он потупил свои мрачным огнем блеснувшие глаза.

Набор рекрутов начался. Один за другим молодцы выходили вперед, вахмистр осматривал их, ощупывая со всех сторон, сгибая руки и ноги и глядя им в зубы, как это делается обыкновенно при покупке лошади.

Генерал взирал на все с высокомерным равнодушием, казалось, он вовсе не считал нужным самому вникать в правильность заключений вахмистра.

Чумаков также вышел вперед; вахмистр сделал несколько движений его руками, постучал по груди и затем сказал:

— Негоден! Ступай назад в свою избу; можешь пасти скот, ходить за лошадьми, но ты недостаточно силен, чтобы быть на службе нашей всемилостивейшей государыни.

Несмотря на то что слова эти были обидны, на лице Чумакова промелькнула довольная улыбка, и он поспешно вышел из каре, между тем как в рядах остальных рекрутов ясно послышался ропот удивления и недовольства.

Еще двое или трое молодых людей были точно так же признаны вахмистром негодными и отпущены домой.