Адская бездна. Бог располагает

– О, вы правы, – отвечала она, – я и в самом деле не испытывала на этот счет никакого беспокойства. Я точно знала, что он недолго будет оплакивать разлуку со мной и мое отсутствие не заставит его страдать.

– Однако же заставило: это стало одной из причин его недуга.

– Его недуга?! – вскричала певица.

– В тот же день, когда вы уехали, его уложил в постель апоплексический удар, и он не поднялся еще по сей день.

– Возможно ли? – побледнела Олимпия. – И это произошло из-за меня! О, прошу вас, скажите мне, что я здесь ни при чем.

– Как бы то ни было, а слег он именно в день вашего отъезда.

– Но почему никто мне об этом не написал? – спросила она. – Если бы я знала! Но вы-то сами, если ваш дядя серьезно болен, почему вы не рядом с ним? Как случилось, что вы здесь, в Эбербахе?

– Я не покидал его, – возразил Лотарио, – пока его жизнь была в опасности. А потом… у меня были важные причины, чтобы уехать из Парижа.

– Какие именно?

– Эти причины не могут быть вам интересны.

– Откуда вы знаете? – сказала она. – Ваши печали и радости трогают меня больше, чем вы думаете. Вас гнетет печаль, я читаю это на вашем лице. Если это не тайна, угрожающая чьей-нибудь чести, откройтесь мне. Вы меня не знаете, но зато я знаю вас. И может статься, могу сделать для вас больше, чем вы предполагаете.

– О сударыня! – воскликнул Лотарио. – Вам нет нужды говорить мне все это. Я и без того чувствую, что душа моя тянется к вам. Когда мы с вами встретились впервые и вы заговорили со мной, при одном звуке вашего голоса в моем сердце отозвались все струны расположения к вам.

– Отлично! Так отчего же вы страдаете, вы, такой молодой, богатый, вы, которому обеспечены все прелести и весь блеск светской жизни? Чего вам не хватает? Ну же, говорите!

– Мне не хватает того, без чего все прочее не имеет никакой цены. Я люблю женщину, но она меня не любит.

– Увы! – прошептала Олимпия.

– Вот что со мной, – продолжал Лотарио. – Нет ничего проще, обычнее. Однажды я мельком увидел девушку, показавшуюся мне очаровательной. Я ее подстерег, последовал за ней, она заполнила все мое сердце, все помыслы, я думал о ней целыми днями и ночи напролет видел ее в снах. А потом, когда я захотел протянуть руки к моей мечте, поймать сияющее видение, озарявшее для меня мое грядущее, все погибло. Теперь для меня в жизни не осталось ничего. Когда мои глаза встречали ее взгляд, я надеялся увидеть в нем хоть искру сочувствия, думал, что движения моей души найдут в ней отклик, что биение моего сердца эхом отзовется в ее груди. Самообман, бред, безумие! Она принадлежит другому. Она обещала стать его женой! Тогда я понял, что это сильнее меня. Оставаться подле нее, видеть ее каждый день, когда надежды больше не осталось, растравлять свое отчаяние, без конца изображая дружескую и братскую непринужденность – я не мог больше выносить эту пытку. Из Парижа в Вену, из Вены в Берлин, из Берлина сюда я бежал, спасаясь от этой любви, но она следовала за мной повсюду. Я не могу оставаться на одном месте. Вы были правы, я повинен в неблагодарности к графу фон Эбербаху. Он был так добр ко мне, так отечески нежен, а я бросил его на попечение посторонних. Но, видите ли, я бы там умер или натворил глупостей. Лучше было уехать. Я дождался, когда у врачей не осталось серьезных опасений, и сбежал. Через два-три дня дядя узнает все, и я уверен, что он меня простит. Я написал ему из Берлина в день моего отъезда. Он узнает, почему я оставил Париж. Он поймет, что я не мог поступить иначе. Я все ему рассказал. Он убедится, что не равнодушие или неблагодарность заставили меня уехать. Теперь, когда я ему открылся, мне стало немного легче, и я попробую снова поселиться вместе с ним. Надеюсь, что он будет в особняке один и я больше не встречу там той, от которой бежал.

– Бедное дитя! – сказала Олимпия. – Мы еще поговорим, когда вернемся в Париж. Может быть, найдется средство, чтобы все уладить.

В эту минуту они находились в маленькой гостиной Христианы.

Олимпии хотелось переменить разговор, чтобы отвлечь Лотарио от грустных мыслей.

– Смотрите-ка! – заметила она, показывая на место, откуда Лотарио снял портрет своей матери. – Мне помнится, здесь висел портрет?

– Да, – сказал Лотарио. – Я его убрал.

– Портрет женщины, не так ли? Он мне запомнился, – продолжала она. – И где же он теперь?

– В моей комнате, – отвечал Лотарио. – О, дело тут не в живописи, в смысле искусства он не имеет никакой ценности. Но это портрет моей матери и, как мне говорили, сходство поразительное. А теперь, да простит меня моя покойная мать, я дорожу им не только в память о ней. Этот портрет, сударыня, похож не только на мою мать. Есть странная связь между той, что когда-то так любила меня, и той, которую я так люблю теперь.

– В самом деле? – протянула Олимпия с удивлением.

В это мгновение в дверь постучали.

– Кто там? – спросил Лотарио.

– Это я, – послышался голос Ганса.

– Чего вы хотите?

– Тут письмо.

– Войдите.

Ганс появился на пороге.

– Он там говорит, что письмо это не застало вас в Берлине и потому его отправили вслед за вами сюда, – объяснил лакей.

– Дай сюда.